Крым это состояние души

Смеется, и плещет, и возится море,
И пенит крутую лазурь на бегу.
Как дышит оно и привольно и смело,
Какой на закате горит синевой!
Бросай же скорей загорелое тело
В упругую влагу, в слепительный зной!
...
Недаром в метелях и тающем марте
Любил ты, тревогой скитаний томим,
Искать благодарно на выцветшей карте
Как гроздь винограда повиснувший Крым.

Рождественский Всеволод Александрович (1895-1977)

Практически любимое.
Обещание рая
Дмитрий Быков
Труднее всего говорить о том, без чего не можешь жить: Крым стал уже такой частью моего мира, таким моим излюбленным местом на свете, что я не в силах посмотреть на него со стороны и раскрыть тайну его привлекательности. Иногда я жалею, что родился не здесь, а иногда радуюсь этому: конечно, я не так любил бы его, доведись мне тут расти и воспринимать всю его роскошь как норму. Хотя энергетика этой местности (ненавижу это понятие, но иначе сформулировать не могу) ощущается даже привычными уроженцами: они чувствуют, что Крым идеален для творчества, что здесь лучше понимается нечто вечно ускользающее. Думаю, дело в его пограничности, принадлежности двум мирам — российскому и украинскому, греческому и славянскому, христианскому и мусульманскому. Противоположности сходятся тут, как вода и суша, и не отрицают друг друга, а подчёркивают сложность и богатство мира. В Крыму всё — граница, и потому здесь можно за неё заглянуть, увидев иногда — на горизонте, в просвете облаков, в закатном дыму — небесные краски скрытой, подлинной реальности. Пелевин сказал однажды, что именно сюда — вероятно, в Артек, — сбежали греческие боги.



Многие сетуют на то, что Крым небогат, что отдых здесь некомфортен, — любители гламура пусть ездят в Ниццу, а понтярщики попроще выбирают Турцию. Мне почему-то и прославленный Капри показался только бледной тенью Артека: Лазурный грот? — так у нас есть Пушкинский, у вас в Лазурном всё синее, а у нас там всё зелёное. Может, всё дело в том, какое впечатление оказалось первым, — а я увидел Крым очень рано, в семь лет; но то была Евпатория, место не самое типичное, а Ялта была позже, в двенадцать, а в Артек я попал уже только журналистом, после армии. Вроде бы после двадцати лет ежегодных — а то и по три раза в году — поездок на Южный берег пора избавиться от подростковой восторженности, — но я всякий раз с чувством острейшего счастья пересекаю Ангарский перевал, зная, что сейчас будет море. И запах, конечно, — так не пахнет больше нигде: тёплая хвоя, сухая глина, морская соль, растворённая в воздухе, ощутимая даже в Симферополе. Впрочем, хорошо и крымское небо, бледное от жары, небо, с которого море выпило всю синь, — море в Крыму главное, оно лучше всего, и тут воскресает какой-то древнейший инстинкт, которому нет объяснения. Рядом с морем все наши проблемы ничтожны, а сами мы — почему-то нет. Море — обещание и вызов, открытая стихия, возможность всего на свете, и, несмотря на все свои опасности, эта зыбь почему-то манит. Наверное, здесь воспоминание о материнском лоне — отсюда и «лоно вод»: как-никак жизнь вышла отсюда. Родное пространство чудес и приключений, Одиссеева мечта, и Крым — дивное сочетание уюта и открытости: вот она, бескрайность, — рядом, но мы-то пока на берегу и любуемся всеми этими чудесами издали. Чтобы острее чувствовать уют, нужно соседство бездны, и вот оно — но Крым, благодаря обилию бухт, именно уютен: стихия здесь — ручная, штормы нечасты даже зимой. И ещё то, о чём говорил Бунин: «огуречная свежесть» воды, которой не почувствуешь больше нигде. Это — не говоря уж об августовском свечении, о мириадах голубых лампочек, светящихся в ночной воде. И даже зимой эти зелёные валы кажутся родными и ручными — может быть, потому, что их одомашнил для нас Волошин, хранитель Крыма, толстый ангел русской поэзии. Я всегда плачу в Коктебельском музее — не потому только, что мне невыносимо жаль старого Макса, вынужденного проводить экскурсии по собственному жилищу для новых, чаще всего тупых гостей, а потому, что подвиг его до сих пор не оценён, что фигура его до сих пор вызывает не только восторг, но и насмешки. А ведь именно Волошин создал лучшую в мире литературную среду — Дом Поэта, где умудрялись жить рядом вечно враждующие русские литераторы; дом, ставший для сотен человек лучшим образом рая. «Я рай представляю себе, как подъезд к Судаку», — признался Кушнер. Да что мелочиться, почему Судак, а не весь Крым? И Мандельштам бы под этим подписался, автор лучшей в мире стихотворной строки — «Я сказал: виноград как старинная битва живёт»...



Крым прекрасен своей лёгкой, не раздражающей необязательностью и некоторым раздолбайством, неумением и нежеланием превращаться в дорогой и престижный курорт: тут всё слегка запущено, но если бы было иначе — кто бы ездил сюда?! Крым похож на огромную квартиру начала ХХ века: именно такую оборудовали в Ялте вместо обычного городского музея. Входишь — как в любую из старых квартир, где всего много, где одинаково сильно чувствуются богатство и неустроенность. Вот так и Крым: всё дано — от гор до целебных источников. Сделать из всего этого гламур и комфорт мешает не только чья-то лень, а общая несприспособленность Крыма к гламурному существованию. Он немедленно утратит лицо, как только здесь вырастут «комфортабельные отели». Здесь всё должно происходить с той же мерой необязательности, лёгкости, благородного пофигизма, с какой мы встречаем любимых, но не парадных гостей: ясно, что дороже всего духовная близость.



Крым насквозь литературен — пожалуй, больше, чем Кавказ, и литература о Крыме кажется мне лучше кавказской. Кавказский цикл русской литературы — весь о покорении, о битве, или уж о мрачных преданиях, как лермонтовский «Демон». А Крым — это поздний Чехов, Бунин, Грин, Вересаев, всё тот же Волошин, Цветаева, Мандельштам, Белый, из более поздних — Щербаков с его «Крымом», который стал гимном целого поколения восьмидесятников*. Простор, но не пустой, а живой, полный невидимых и благожелательных сущностей, — так я воспринимал этот полуостров с самого начала. Аксёновский «Остров Крым» — воплощение вечной интеллигентской мечты о месте, где собираются хорошие люди, не мешающие друг другу, творящие и думающие вместе. Что-то есть в самих очертаниях Крыма, что греет душу, — говаривал Аксёнов; и что-то есть в самом его воздухе, что позволяет именно жить и работать вместе, без вражды и ревности, в порыве общей благодарности Творцу. Именно такой средой был для меня — и остался, хотя сильно изменился, — Артек, и его главный вожатый Владимир Вагнер, лучший мой друг, которого нет больше. Вагнер теперь, конечно, в раю, и рай похож, конечно, на Крым.
Достопримечательности Крыма как таковые занимают меня мало — туристы пусть посещают Бахчисарайский дворец, Беседку ветров, Ласточкино гнездо, Казантип и Демерджи; для меня Крым не делится на посёлки и города, хотя Севастополь и Ялта — конечно, два его центра, два дивных белых города, каждый со своим лицом. Ай-Петри — тоже остров отдельного блаженства, таинственный и страшноватый, когда смотришь с вершины вниз и видишь трёхпалубный корабль величиной со спичку. Но в Крыме, правду сказать, нет скучных мест. Мне скажут, что на всём этом панегирике лежит некий отпечаток Массандры — что поделаешь, да. Но Массандру ведь мы любим не за пьянство, а за опьянение — совсем другое дело. В Крыму пьёшь не для того, чтобы испытать восторг, а, напротив, чтобы его притупить: иначе с ума сойдёшь от избытков.



Остро помню, как в один из первых артековских приездов иду по асфальтовой (есть ещё нижняя, через парк) дороге из Артека в Гурзуф, оборачиваюсь с той верхней точки, с которой Адалары выглядят совмещёнными, малые теряются на фоне больших, — и вдруг с невыразимой остротой понимаю: это моё место на свете, моё, я нашёл его. Этот склон с кипарисами, увековеченный Чюрлёнисом на полотне «Похороны солнца», эти сухие травы, ярусы кедров, слои туфа, эта гостеприимная, вечно длящаяся древность, ласковая жара, Генуэзская крепость и счастливые детские взвизги с пляжа — вот место, откуда я не хотел бы уезжать никогда, место, где взгляд, обоняние, слух насыщаются лучшей, никогда не иссякающей пищей. Вот природа, не вытесняющая человека, величие, не унижающее его; союз некичливой роскоши и благородной бедности, амфитеатрами спускающийся к морю посёлок из гриновской грёзы, — здесь я только и нужен, потому что тоже ведь умею делать своё дело и не мешать никому.

Но уезжать отсюда всё равно надо — просто чтобы пережить вспышку почти невыносимого счастья, когда возвращаешься.

Лариса, браво! Грандиозно сказано.

Интересно он сейчас в Крым ездит ?

ersh, Ездит. Вижу его периодически в Крыму и в Коктебеле в частности.

.А Какие стихи писал
https://www.novayagazeta.ru/articles/2017/03/19/71834-na-trehletie

А Какие стихи писал

У Волошина, Мандельштама или Чичибабина получалось лучше.

Владимир Набоков жил в Крыму с конца 1917 по апрель 1919 года. Крымские впечатления вошли не только в автобиографические заметки и воспоминания, но и в стихи и прозу писателя. Именно в Ялте молодого Набокова ждали и первый литературный успех, и важное знакомство с Волошиным, и первая любовь, и опыт энтомологических исследований.
В 1917 году сразу после Октябрьской революции, уехал он с родными в Крым. Их приютила графиня С.В. Панина - хозяйка гаспринской дачи (ныне санаторий "Ясная поляна"). О некоторых крымских страницах жизни В. Набокова, мы узнаем из его книги "Другие берега". В ней он делится первыми впечатлениями о Крыме, который показался ему чужой стороной, где все было нерусское - запахи, звуки, речь. "Крым показался мне совершенно чужой страной: все было не русское, запахи, звуки, потемкинская флора в парках побережья, сладковатый дымок, разлитый в воздухе татарских деревень, рев осла, крик муэдзина, его бирюзовая башенка на фоне персикового неба; все это решительно напоминало Багдад"- писал В. Набоков.

Вот так же, верно, лишившись корня, барчук, эмигрант, атлет, прокляв отчизну и только помня свои девятнадцать лет, считал предателями и Выру, и Батово, и Москву. Как те изгои, я тоже вымру. Я точно не доживу до возвращенья
"Те изгои" -  В.Набоков.

Н.М. СЕМЕНТОВСКИЙ
( 1819 - 1879 )
Статский советник, русский и украинский писатель, археолог, историк.
ИРАКЛИЙСКИЙ ПОЛУОСТРОВ
(Северная пчела. СПб., 1847. № 84. 16 апреля.)

… Рано поутру я начал обозрение Севастополя, амфитеатром
поднимающегося со стороны Ктенуса; отсюда город чрезвычайно живописен. Я сел в шлюпку и отъехал на небольшое расстояние от берега: лес мачт, множество различных судов, суета народа, собравшегося на берегу пристани, и все прочее живо напомнили мне некоторые приморские города Италии. Когда взглянешь на гавань со стороны берега, картина изменяет свой характер, и вместо белых стен городских зданий, светлеется беспредельно зыблющееся море.
Севастополь построен на месте довольно большого татарского селения
Ак-Яра, существование его начинается с 1786 г. Это третий город по истории на Ираклийском полуострове. Обозрев город, насладившись живописными видами с моря и с набережного возвышения, я поехал по окрестностям Севастополя, лежащим на месте исторических развалин не древнейшего, но древнего Херсона. Остатки развалин этого города частично истреблены и теперь употребляются на построение Севастополя. Назад тому несколько лет существовали ещё между Артиллерийскою и Стрелецкою бухтами высокие и толстые стены древних укреплений Херсона, но теперь на месте их видны кучи щебня, и в настоящее время от Сары-Керман, то есть желтой крепости, как называли татары древний Херсон, уцелело очень мало древних укреплений, большею частью стен, по углам которых заметны
еще основания круглых башен. Среди развалин частью на восток и частью на юго-запад можно видеть овальные, довольно узкие отверстия, ведущие в подземелья, вырытые, как можно думать, под всею крепостью. С первого взгляда, когда увидишь эти узкие отверстия, рождается вопрос: неужели такими узкими входами вступали в эти подземелья? Это обстоятельство уже занимало некоторых путешественников, которые, не обозрев северной части укреплений, не разрешали своего недоумения. Как можно судить по окраинам, выдолбленным в камнях, эти отверстия прикрывались крышками и, вероятно, более служили для перемены воздуха в подземельях, нежели для проходов, главные же и удобные входы в пещеры находились у северной стены. Развалившиеся и осыпавшиеся ныне своды теперь ясно это доказывают. Плиний говорит, что Херсон имел в окружности семь верст. В настоящее время невозможно определить ни пространства древнего города, ни расположения его.
Древнейший Херсон или Херронисон, как называет его Страбон, лежал на юге от старого Херсона, от Тираса, то есть Днестра, он отстоял на 4400 стадиев. Развалины его в настоящее время почти неприметны. Мало осталось нам от обоих Херсонов, несколько более от второго, нежели от первого, но все это не может нам дать ни малейшего понятия о прежнем величии сих городов. В летописях наших также немного встречается известий о Херсоне, а между тем Херсон для нас, русских, – священное место: в нем крестился Великий Князь Владимир. В Софийском временнике Херсон назван Корсунь, под годом 945 говорится о корсунянах, которые ловят рыбу в устье Днепра, и о стране Корсуньской, куда приходили черные булгары. Западные географы именуют Херсон городом Климента и говорят, что в нем отысканы мощи Св. Климента. Осмотрев развалины древнейшего Херсона, я поехал на мыс Парфени-он, мыс Девы или Святой мыс Ая-Бурун, на коем, по свидетельству Страбона, был устроен храм (fanum Daemonis virginis). Парфенион находился в ста стадиях от города.
По дороге к Святому мысу видишь одно море. Парфенион далеко выдался в море, и на самой оконечности его в настоящее время устроен маяк: в древности же на том месте возвышался храм Дианы, в жертву которой приносили живых людей. Главною жрицею богини была прелестная дочь Агамемнона и Клитемнестры, похищенная Улиссом и приведённая к жертвеннику Дианы для заклания в отмщение за то, что Агамемнон по неведению убил оленя, принадлежавшего Диане: смягченная смиренным видом и жизни, богиня вместо нее поставила оленя, а Ифигению перенесла на Ираклийский берег. В то время здесь царствовал развращённый Фоан; прельщённый красотою Ифигении, он назначил ее старшею жрицею богини, и жрица своей рукою обязана была умерщвлять людей, приводимых к жертвеннику Дианы. Злые духи, чтобы подшутить над Ифигениею, выбросили на Ираклийский берег у залива Символов родного брата ее, Ореста. Тавры схватили его и тотчас привели к жертвеннику богини. Ифигения взяла священный нож и уже занесла его на брата, но Орест, узнав сестру, вскричал. Ифигения по голосу узнала брата и пощадила его, отложив заклание до утра. В ту же ночь, похитив статую богини, Ифигения, страшась мщения царя, убежала с братом с полуострова и прибыла в Италию. Когда взойдете на башню маяка, пред вами откроются живописные виды: с одной стороны – беспредельное море, с другой – Севастополь, налево – зеленая равнина, а прямо – едва синеющиеся вершины гор, между коими возносится Чатырдаг.
Помечтав на месте храма Дианы о поэтической жизни древних обитателей Ираклийского полуострова, я поехал к храму истинного бога, к Георгиевскому монастырю. Дорога от мыса Парфенона к монастырю неровная: то поднимается на возвышение, то опять спускается; по сторонам дороги заметно, что и в этих местах были некогда жилища. Проехав верст восемь по берегу, путник видит вправо одно волнующееся море и с ним сливающееся чистое небо. Это две жизни: настоящая, суетная, и будущая, безмятежная. На оконечности степного горизонта, освещённой южным солнцем, сияет пред путешественником золотой крест, и только тогда он догадается, что находится в нескольких шагах от святой обители. Когда подойдешь к каменной ограде и переступишь порог калитки, как бы по мановению волшебного жезла очертится пред тобою картина монастыря. Довольно отвесный высокий утес сходит к вечно волнующемуся морю; по узкой лестнице спускаешься с вершины этого утеса на длинную площадку, на которой тянутся прилепленные к скале маленькие домики, кельи иноков, в крайнем из них живет Архимандрит; за кельями возвышается монастырь византийской архитектуры. Площадка нависла над бездною бурливого моря, с пеной дробящего валы о подножие скалы, на которой возвышается святая обитель; отсюда вид на море истинно поэтический: внизу – вечный шум, вверху – безмятежное спокойствие.
Пред самым монастырем небольшой чистенький дворик; не входя в него, по двум лестницам, высеченным в скале, можно спуститься к самому морю; по сторонам лестницы и по утёсу насажены тополя, виноградные лозы, огородные растения и цветы, орошаемые чистою студёною водою,стремительно катящейся с вершины утеса, вырвавшись из щели треснувшей скалы.
В монастыре я остался до утра и после вечерней молитвы вышел на площадку, сел на дерновую скамью, и, смотря на черное, сердито волную-
щееся море и темно-голубое небо, усеянное миллионами ярких звезд, невольно думал о другом крае и о другой жизни. Восход солнца я также
встретил на этом месте. Картина утра неизобразима: море вместо волн катит яркий пурпур; небо прозрачно и чисто; воздух дышит негою; с другой стороны яркая зелень освещена золотистым лучом утреннего солнца; ландшафт величественного монастыря, уютные кельи, скат зеленого утеса и, наконец, святой монастырский благовест, призывавший иноков к молитве, – вот предметы для художника, который пожелал бы очаровательное место это осуществить в волшебной диораме.
За монастырем на юг лежит мифологическая гавань Символов, собственно узкоустая Балаклавская гавань. Здесь-то разбойничали скифы и
тавры, и на этот-то берег чаще всего попадали несчастные мореходцы, которых девственная Ифигения готовила к закланию перед жертвенником.
От гавани Символов я поехал по направлению некогда существовавшего рва и укрепления, отделявшего Ираклийский полуостров от прочей
части Тавриды. От Символов до гавани Ктенуса верст восемь. До отъезда моего оставалось еще несколько часов свободных, и я по-
святил их на обозрение Инкермана, то есть пещерного города, или, как называют его греки, Феодори. В этом-то месте в 1433 г. балаклавские жители избрали своим правителем греческого вельможу, благородного Алексея, владевшего в то время Ираклейскою страною.
Инкерман лежит на высокой горе, изрытой бесчисленным множеством пещер. По мнению Палласа, в этих местах укрывались арианские иноки,
гонимые за свою ересь византийскими государями. В настоящее время можно проникнуть в весьма немногие из пещер, и то с опасностью быть
задавленным беспрестанно обрушающимися сводами.
Обозрев Инкерман, я возвратился в Севастополь...