Крым это состояние души

ВИКТОР АНДРОНИКОВИЧ МАНУЙЛОВ (1903—1987) — советский литературовед, мемуарист и сценарист. Профессор, доктор филологических наук.

ПАМЯТИ МАКСИМИЛИАНА ВОЛОШИНА.

Его гора. Он завещал на гребне
Себя на вечный отдых положить.
Так он хотел... Провидец и волшебник,
Поэт, который жил и будет жить.

Бывало, мальчиком на перевале
Он отдыхал, усталый, на пути,
И Зевсовы орлы над ним летали,
Чтоб тучи грозовые отвести.

Потом отсюда юношей и мужем
Смотрел в лицо земли, запечатлев
Весь окоем, и пену волн-жемчужин,
И ветра горького глухой напев.

Его перо и кисть для нас навеки
Весь этот мир певучий сберегли,–
Так в трудный век сказать о человеке
Мог только мудрый сын своей земли.

Сменяются в почетном карауле
Луна и солнце над его горой,
Вздыхает море, и в далеком гуле
Поэта голос слышится порой.

11 августа 1961 г., Коктебель

АПРЕЛЬ В КРЫМУ.

Апрельская прелесть в Крыму...
Сады в бело-розовой пене
Под утро, в туманном дыму
Весенних благих испарений.

Бесчисленных птиц кутерьму,
И щебет, и свисты, и пенье
Я слушаю – сам не пойму –
С каким-то счастливым волненьем.

Подарок нежданной весны!
О ней мне уже не мечталось.
И сколько мы сделать вольны,
Когда столько песен осталось!..

27 апреля 1980 г., Коктебель


(Прим. "Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова"  Мануйлова, на мой взгляд, лучшее и подробное описание жизни и творчества поэта. В "Летописи..." много именно фактического материала, основанного на биографических данных, дневниковых записях, письмах, воспоминаниях современников, стихов и проч.) 

СЕРГЕЙ ШЕРВИНСКИЙ

ФЕОДОСИЙСКИЕ СОНЕТЫ

Здесь мерил море генуэзский лот;
С зерном степным по ветреному лону
Питать Милан и Брэшу и Верону
Из Кафы без компаса плыл пилот.

С виолой пел при звездах мореход.
И бросил здесь любовную канцону,
Чтобы века по каменному склону
Ее татарский распевал народ.

До сей поры на Карантинной грани
Ключи Петра, гербы Джустиниани;
На Итальянской шумно, тень аркад.

И в разноречье русского "лэвантэ"
Обмолвился вдруг город, рад не рад,
Великолепным именем Дурантэ.

Сергей Васильевич Шервинский — русский поэт, переводчик, писатель, искусствовед, автор книг для детей. Один из самых виртуозных советских поэтов-переводчиков. Сын Василия Дмитриевича Шервинского, известного врача, основоположника эндокринологии в России. Учился С. В. Шервинский в одной из самых престижных московских школ — Поливановской гимназии вместе с С. Эфроном, В. Шершеневичем и Н. Позняковым. Детская дружба со многими продолжилась. Именно Шервинскому были переданы тетрадки стихов мало известного поэта Николая Познякова после его смерти по его распоряжению. А уже по смерти Шервинского вместе с его творческим наследием попали в РГАЛИ и потому были сохранены. Окончил романо-германское отделение историко-филологического факультета Московского университета. В 1914 году его удостоили университетской премии имени академика Буслаева за конкурсную работу «Архитектура соборов Московского кремля». Начинал как историк изобразительного искусства, в середине 1920-х был приглашен в Художественный театр в качестве педагога для постановки актёрской речи. Автор теоретических работ по проблемам сценической речи и художественного чтения. В 1916 году дебютировал и как поэт, и как переводчик — напечатав переводы из армянских поэтов «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней» и выпустив книгу «Puellula. Сцена из римской жизни». Кроме дебютного, при жизни выпустил ещё два сборника стихов, в которые вошли написанные за это время поэтические циклы «Коктебельские стихи», «Феодосийские сонеты», «Барокко». Считал себя учеником В. Я. Брюсова. Переводил произведения Софокла, Еврипида, Вергилия, Овидия, Катулла, Плавта, И. В. Гёте, П. Ронсара, средневековую арабскую поэзию, армянских поэтов (Х. Абовян, О. Туманян). В 1934 году опубликовал стихотворный перевод «Слова о полку Игореве», в дальнейшем выступал как его исследователь. Перевод Шервинского считается одним из самых лучших в истории переложений «Слова». Был членом редакционной коллегии серии книг «Библиотека античной литературы», выпускавшейся издательством «Художественная литература». Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.

Еще Сергей Шервинский.
Ялта.
В общем Ялта вся похожа чем-то
На романсы Блейхмана. И все ж
Ялта - самый настоящий жемчуг,
Вставленный в купеческую брошь.

Странно-милы улицы к Массандре,
Сладко-сухи кипарис и кедр,
И обильно пахнет олеандром
С летней сцены рвущийся концерт.

Где грохочет радугами пена,
Вестница веселых летних бурь,
Туфлей тычет знаменитый тенор
Из качалки в вечную лазурь.

Были в Ялте и свои кумиры:
Там, косясь на запад и восток,
Богатейший из земных эмиров
Вывел свой сомнительный чертог.

А под ним сорокалетний Чехов,
От недуга прячась по весне,
Мутной сетью горечи и смеха
Моросил сквозь тонкое пенсне.

Наша Ялта... Огоньки базара
С виноградом, шашлыком и тьмой.
Я в тот вечер на фелюге старой
Отбыл в Феодосию, домой,

Поручив тебя автомобилю,
Ветру, ночи, юности, судьбе...
Мчась из мест, где кратко мы любили,
В край эдемский, горестный тебе...

из «Коктебельских стихов»

Бухта забыла о жизни. Как полно и пусто!
Вытерты ветрами горных расщелин плащи.
Здесь остывает сует непоседливых усталь, –
Здесь и камней у вечерней воды не ищи.
Крепость молчанья от века холмы образуют.
Искрятся слюдами оползни пепельных лав.
Скинешь одежды, — одни лишь одежды связуют
Цельность твоих первобытных раскованных прав.
Даже и слово на воздух ложится как бремя

Сергей Шервинский.
Коктебель
У самых скал, отвесных и суровых,
Едва заметная скользит ладья.
В утёсах тайный смысл читаю я, –
Но взором не достичь вершин терновых.
Мрак нам идёт навстречу. Бухт лиловых
Волнуются пустынные края:
Нечеловеческого бытия
Покой в их озареньях вечно-новых.
Мы нашим криком, брошенным с зыбей,
Вспугнули крылья диких голубей,
Смутили речью ночь береговую...
В той трещине, сквозь кварц и сардоникс
Вы видите мерцанье? — это Стикс...
О, повернём назад ладью живую!...

    из «Феодосийских сонетов»


Немолодой мне женщиной предстала.
Ты в доме родовом своём таишь
Страстей и крови каменную тишь.
Состарилась от них, но не устала.
Давно сошла достойно с пьедестала
И вдовствующая теперь молчишь.
Но в складке губ невольно различишь
Величье дней, когда и ты блистала.
Ты царственно отцом наречена.
Пусть летопись твоя помрачена
И о тебе безмолвствуют витии.
Но у фонтана из-за тощих плеч
С кувшинами, мне греческая речь
Доносит знойный ветер Византии.

Керчь
Керчь. Еврейская квартира. Ужин.
Греческой афиши не пойму.
И Акрополь, ветрами иссушен
Тысячу и больше лет тому.
Здесь металась поступь Митридата.
Понт пытал, не шлёт ли супостата
Рим иль скиф на град Пантикапей.
Трепетал Босфор, ветров дорога.
На венец зубчатый солнцебога
Свет неся из варварских степей.

Полдень. Зной, лелея княжье тело.
Свод сомкнул ступени, к ряду ряд.
Под навесом мраморная стела
Шепчет нам, что радость отлетела,
Что чета пред вечностью хотела
Длить ещё прощальный свой обряд.

Здесь и я не пасынок - потомок,
А века у памяти - что дни.
Руку жмёт мне глиняный обломок.
На горе подобран, у ступни.
Но уж катер с хриплою трубою
От земли, что стала мне судьбою.
Нас во тьму везёт, меня с тобою,
Где на рейде зыблются огни.

СЕРГЕЙ ШЕРВИНСКИЙ

КОКТЕБЕЛЬСКИЕ ОКТАВЫ

(Наталии Алексеевне Северцовой-Габричевской)

Пора почтить тоскующую память.
Давнишнюю, упорную мечту
Уже не в силах я переупрямить.
Пора мне дружбу, нежность, чистоту
Классической октавою обрамить.
Так отрешим на время суету.
Я, замыкая душу, слишком долго
Не выполнял лирического долга.

Но должен ли и может ли нам век
Орфеем петь? Все так же ль благозвучен
Быть должен стих? Недаром человек,
Оставшись жить, был жизнью переучен,
И если худшей участи избег,
Бывал в ночи со страхом неразлучен.
В те дни едва был перейден порог,
И отгремел великих дел пролог.

Тогда-то нам, смущенным, полунищим
За прошлое виновным без вины,
Не приобвыкшим к свежим пепелищам
Из праха воскресающей страны,
Доверенной мозолистым ручищам
Истории,— объятья тишины
Открылись здесь, как благодать купели,
И снова мы и думали, и пели.

Мне не забыть, как после всех тревог
Увидел я впервые очерк горный,
Который как художник создал Бог
В свой лучший миг. С линейки безрессорной
Приметен стал налево от дорог
Поэта дом, для всех сердец просторный
И серый пляж, и голубой залив,
Где каждый был беспечен и счастлив.

Наш путь привычный: спуски и подъемы,
Где каперсов ползучие персты
Вцепились в складки глины; окоемы
Пуссеновской героики; пласты
Отвесных скал; провалы и обломы,
Над родниками колкие кусты,
И вставшее из глубины залива
Морских ворот эпическое диво.

А на другой, на левой стороне,
Иные нас охватывали чары:
Аканфы и хвощи на белизне
Сухих песков,— немые Янышары,
Где мы, бывало, с ветром наравне
Играли пеной волн; овец отары
Купал чабан, а пограничный страж
С пригорка блюл наш первобытный пляж.

Бывало, ночь едва сойти успела,
Со всех дворов уж льется лай собак
Над Кок-кая заблещет нам Капелла,
Над Сююрю — семиалмазный знак
Медведицы. Уж море почернело,
И под веслом его бездонный мрак
Фосфоресцирует... слегка — и все же
Я искорку ловлю на мокрой коже.

Однажды в созревание луны
Мы цепью вслед за танцем Мусагета
В ритмичной пляске мчались до волны —
И пали на колени — знак привета
Селене полной. Может быть, смешны
Бывали мы, но памятью согрета
И глупость лучших лет... Один из нас
Пытался же свести Гекату в таз?

Удачное понятье: гений места:
Здесь Макс творил себя, свой мир и дом.
Для нас он был страницей палимпсеста;
Сияли иероглифы на нем
Любви, познанья, мужества, протеста,
А прежний текст в безгласье вековом
Был кем-то сочинен, презревшим сроки,
И явственно еще сквозили строки.

Когда я в дом поэта приезжал,
И гений места выбегал для встречи,
Как радостно лицо я погружал
В дебрь бороды, обняв крутые плечи
В холсте расшитом — Макс руки не жал.
Он звал Марусю, и без долгой речи
Бывали мы, невольно смущены,
В беленой келье вмиг поселены.

Дверь прямо в степь. Железные кровати.
Дырявая циновка на полу.
Для платья гвоздь,— но сколько благодати
В такой тиши, в отшельничьем углу.
Потом среди приветствий и объятий
Шли на террасы к общему столу
В веселый круг доверья и свободы.
Был тучен Макс, но полон сил в те годы.

До четырех бывала для чужих
Высокая закрыта мастерская.
А вечером в ней раздавался стих
Про Аввакума. Непогодь морская
Рвалась к стенам. В распевы слов тугих
Мы вслушивались, исподволь лаская
Ладонь подруги иль шепчась. Меж тем
Мы почитали мощь его поэм.

Бывало, Макс, расставшись с акварелью,
Беседует с приезжим — всех поймет.
Познать другого было первой целью
Пытливости его, сбирал он мед
Со всех цветов, все на потребу зелью
Кудесника, по малости возьмет,
Помногу даст. Иных без лицемерья
Все ж не вводил он далее преддверья.

В пустыне каменистой на седле
Меж двух холмов видна его могила.
Торжественней нет места на земле:
Объятье гор любовно охватило
Залив. Мерцают дали. Там в скале
Черты певца судьба изобразила.
Порой к могиле ходит молодежь;
Стоит, молчит. Не много там найдешь:

Крест из камней лег на бугор овальный,
Два-три цветочка в банке жестяной.
Но если ты пришел сюда печальный,
Утешен будешь ясной тишиной
И красотою некой изначальной
Над бедною могилою степной.
Будь век другой, молва была б готова
Считать ее могилою святого.

Как много было вас, мои друзья!
Как мало их, друзей моих, осталось.
Как горестно их чистая семья
Среди живых и мертвых разметалась.
В те годы на скрижалях бытия
Еще судеб решенье не читалось.
Невольно стих, лишь о былом вздохнешь,
Становится на реквием похож.

А Вы, Вы были нимфой Коктебеля.
В сиянье глаз, в мерцании серег
Смущали многих Вы, отважно целя
В лоб глупости, с поклонником у ног,
.Вы были здесь министром без портфеля
И перекрестком дружеских дорог.
На письмах в золотое время наше
Писали просто: «Коктебель. Наташе».

Столь близкий мне и столь далекий друг,
Разобщена так странно старость наша.
Прошли года — и разомкнулся круг,
Хоть прежними остались Вы и Саша.
А только вспомнишь Коктебель — и вдруг
Запенится в душе морская чаша,
Вдохнешь дождем омытую полынь
И прошлое благословишь. Аминь

АННА ГОЛУБКИНА В КРЫМУ

В одном из московских особняков есть выходящий в сад балкончик, который хозяйка называла "мой Мисхор". Как появилось это название, солнечное и благоуханное, в заснеженной Москве, такой далёкой от благодатного Крыма?
В этом особняке, недалеко от Арбата, а вернее в мастерских, пристроенных к нему братьями Сабашниковыми для сдачи в аренду художникам, жила Анна Семёновна Голубкина, замечательный русский скульптор, чей талант знатоки искусства начала ХХ века ценили наравне с талантом великого Огюста Родена.
Её первое значительное произведение "Старость" получило бронзовую медаль Французской Академии искусств на парижском салоне 1899 года. И потом, почти тридцать лет, Голубкина, живя то в Москве, то в родном Зарайске, создавала произведения, до сих пор чарующие своей поэзией, потрясающие многозначностью и глубиной образов, во многом остающиеся волнующей воображение загадкой.
"Как бы я хотела знать, в чём смысл жизни!" — сказала она как-то одной из своих знакомых. С вопросом о смысле жизни обращалась она ко многим философам, писателям, поэтам — своим современникам. И хотя ответа не находила, лепила портреты собеседников.
В её Музее-мастерской стоят бюсты Льва Толстого, Вячеслава Иванова, В.Ф. Эрна, Андрея Белого, А.Н. Толстого, А.М. Ремизова. Статьи о творчестве Голубкиной писали В.В. Розанов, С. Булгаков , многие другие.
Среди написанного о Голубкиной, одна из самых интересных статей — опубликованная в 1911 году, в шестом номере популярного журнала "Аполлон". Её автор — М.А. Волошин.
Максимилиан Александрович познакомился с Анной Семёновной Голубкиной ещё в первые годы ХХ века в Париже. И на всю жизнь сохранил с ней тёплые, сердечные отношения.
В 1904 году, 22 июля, он писал из Парижа Маргарите Васильевне Сабашниковой: "...Единственное, чем я могу похвастаться, это тем, что я завоевал симпатии Голубкиной. Ещё при Екатерине Алексеевне (Бальмонт) мы с ней вечером много говорили. Потом долго не виделись и вот на днях снова проговорили до вечера. Потом я читал стихи свои. И стихи ей тоже понравились. — " Стихи у Вас очень хорошие. Впрочем, Вы и сами это знаете". Словом, я ужасно горжусь."
Когда в январе 1911 года Максимилиан Волошин пришёл в мастерскую Голубкиной посмотреть скульптуру и побеседовать с Анной Семёновной перед написанием статьи об её творчестве, та вспомнила их парижские встречи и беседы.
Тогда же, в январе, Волошин закончил статью о творчестве Голубкиной для издательства "Мир", которая позже была напечатана в выпусках "Современной скульптуры".
Последний раз они виделись в 1927 году. После долгого перерыва Максимилиан Волошин приехал в Москву, и одна из встреч, которая состоялась тогда, была встреча с Голубкиной в её мастерской.
В дневнике Волошина сохранилась запись:"«22 марта, вторник и 24 марта, четверг — в 11 часов — «Голубкина» (у нее)» Вероятно, именно тогда, весной 1927 года, Голубкина вырезала свою последнюю камею: портрет Максимилиана Волошина, напоминающий изображение античного божества на камеях из крымских раскопок.
Нет сведений, что Голубкина приезжала к Волошину в Коктебель. Но на Южном берегу Крыма она бывала, приезжала туда трижды. Встреча с солнечной Тавридой, память о ней согревали Анну Семеновну долгие годы. И отозвались в ее творчестве нежной и лирической мелодией.
Впервые Голубкина приехала в Крым весной 1909 года, чтобы навестить свою хорошую знакомую художницу Александру Александровну Хотяинцеву, жившую тогда в Мисхоре.
Природа Крыма очаровала и потрясла Анну Семеновну. За несколько лет до этого, выполняя заказ Саввы Тимофеевича Морозова, она изготовила ставший потом знаменитым барельеф «Пловец» для входа в Московский Художественный театр, всем известный МХАТ Станиславского в Камергерском переулке. Неутомимый пловец преодолевает разбушевавшиеся волны... И вот она сама стоит на берегу моря.
«Я и забыла, куда еду, просто хотела с вами повидаться... и вдруг — Крым!», — говорила Анна Семеновна своей крымской знакомой, замечая, что эта неготовность к необычным впечатлениям еще больше усилило потрясение, испытанное ею, когда она внезапно оказалась среди великолепия крымской природы, на берегу моря, у подножья гор. «Сначала она только и говорила: «Море, море!», — вспоминала Александра Александровна Хотяинцева. — «Пыталась писать его красками».
В ее воображении уже возникал сказочный образ волн — череды стройных женских тел, в неистовом танце несущихся к берегу и бросающихся на прибрежные скалы. Потом она воплотила свои грезы в прекрасном импрессионистическом этюде «Волны».
После прогулки на Ай-Петри Голубкина была очарована увиденным в горах. В горных пейзажах, в этих грандиозных творениях природы она увидела ту гармонию, соразмерность, творческую силу, к чему стремилась в своих работах. «Вот это настоящая скульптура», — говорила она.
В одном из писем к своей знакомой, художнице Нине Яковлевне Симонович-Ефимовой, Анна Семеновна писала: «Знаете, почему я Вам долго не отвечала, я в Крыму была и тоже видела различные чудеса. Описывать не берусь, а рассказывать могу без конца. Знаете, такие странные сравнения и слова лезут в голову, что я ни за что не решусь их написать. Это про лицо Крымской земли. Я сначала просто без памяти была. «Легкость необыкновенная в мыслях». Прямо чувствуешь, что превратилась в один большой глаз, а мысли все разлетелись. Странное состояние. Ну прямо жадный, ненасытный глаз разросся до величины всего тела. Ну, может, еще одна нога осталась, а другую я не чувствую».
Домой Голубкина привезла засушенные цветы и травы, чтобы показать детям в Зарайске флору Юга, и много красивых камешков с пляжа. «Пятьдесят два человека ребят у нас!», — говорила она. С тех пор у нее в мастерской появился аквариум с рыбками и фиалки на окнах, как воспоминание о Крыме. (с)

Прим.

Анна Семёновна Голубкина родилась в 1864 г. в городе Зарайске Рязанской губернии (ныне Московская область) в мещанской семье, промышлявшей огородничеством.Работая на прополке, еще девчонкой лепила выразительные фигурки из глины. Как сама говорила Голубкина, родилась она ночью во время пожара, поэтому характер - пожарный. Обладая мощным художественным темпераментом и бунтарской душой, в двадцать пять лет она уехала в Москву, поступила в организованные А. О. Гунстом Классы изящных искусств (1889—1890 гг.), где её способности заметил известный скульптор и педагог С. М. Волнухин. В 1891 году поступила в Московское училище живописи, ваяния и зодчества и проучилась там до 1894 года под руководством С. И. Иванова. В том же году несколько месяцев училась в Санкт-Петербургской Академии художеств у В. А. Беклемишева. В то время ее талант казался наставникам слишком стихийным и необузданным.Несмотря на материальные трудности три раза ездила в Париж. В 1897 г. ей повезло: сам О. Роден согласился давать уроки "русской дикарке". Еще до революции творчество  Голубкиной было отнесено к крупнейшим явлениям отечественного ваяния. Руками одной из самых известных русских женщин-скульпторов сделано немало произведений, ставших классикой станковой скульптуры. Работы находятся в крупнейших музеях и собраниях (Третьяковская Галерея, Русский Музей и других). После нее осталась целая галерея скульптурных образов знаменитых современников. Преподавала в Московском коммерческом училище (1904—1906 гг.), на Пречистенских рабочих курсах (1913—1916 гг.) и во ВХУТЕМАСе (1918—1922 гг.). Автор книги «Несколько слов о ремесле скульптора».. Умерла в Зарайске в 1927 г., где и была похоронена на городском кладбище.
Музей.
Адрес: г. Москва, Большой Лёвшинский переулок,12, вход со двора.
Проезд:  м. "Парк культуры", "Смоленская", далее по Садовому кольцу; троллейбусы: Б, 10, 79 до остановки "Первый Неопалимовский переулок" или пешком 10 минут по внутренней стороне Садового кольца.
Режим работы:
среда, четверг, пятница — с 12.00 до 19.00
(касса и вход до 18.00)
суббота, воскресенье — с 10.00 до 17.00
(касса и вход до 16.00)
понедельник, вторник — музей закрыт
последняя пятница каждого месяца — санитарный день.

Спасибо, +
Могу только добавить, что музей можно посетить удалённо. Яндекс-панорамы "завиртуалили" все его помещения и даже двор, не говоря уж о фасаде. Подробно и с высоким качеством. Причём снимки очень свежие - 2018 года.

 Без имени.jpg (357.59 кБ. 1279x835 - просмотрено 7 раз.)

nikolai, Спасибо за ценное дополнение.

Александр Кабанов

Вспоминая Крым – я укрылся на дне холма,
и внутри меня приключилась одна работа:
покидая мускатный кокон – взошла долма
над внебрачным сыном кефали и звездочета.

Я клевал, пытаясь уснуть, и сходил с ума –
как с крючка срывался, надеясь еще на что-то:
утоляя голод, сияла моя долма –
над внебрачным сыном кефали и звездочета.

Жил да был планшет – разделочная доска,
а когда пришел маяк из Кызыл-Аула:
через прорезь белую поисковика –
сквозняком зазубренным потянуло,

ядовитым медом из самых червивых сот
расползлась история, веря – отхожей яме:
этот Крым теперь назовут (через лет пятьсот)
пионерскими лагерями.

Я укрылся на дне холма, и почуял звук:
это время – ко мне прибило тоску почета,
Ихтиандр Беляев – был тот еще сукин внук
и внебрачный сын кефали и звездочета.

*********
Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я – не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
И если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев…
Так нежно пахнут звёздные глубины
подмышками твоими голубыми;
Уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов –
сползает сад – шершав и абрикосов!
В консервной банке – плавает звезда…
О, женщина – сожжённое огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда – так мало, как всегда.

*********
Аппансионата

 

       Море хрустит леденцой за щеками,

       режется в покер, и похер ему

       похолодание в Старом Крыму.

       Вечером море топили щенками -

       не дочитали в детстве "Му-му".

       Вот санаторий писателей в море,

       старых какателей пансионат:

       чайки и чай, симпатичный юннат

       (катер заправлен в штаны). И Оноре,

       даже Бальзак, уже не виноват.

       Даже бальзам, привезенный из Риги,

       не окупает любовной интриги -

       кончился калия перманганат.

       Вечером - время воды и травы,

       вечером - время гниет с головы.

       Мертвый хирург продолжает лечить,

       можно услышать, - нельзя различить,-

       хрупая снегом, вгрызаясь в хурму,-

       море, которое в Старом Крыму.

 *********

Биография
В 1992 году окончил факультет журналистики Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко. Живёт и работает в Киеве.

Многочисленные журнальные публикации поэта появлялись в журналах «Новый мир», «Знамя», «Континент», «Дружба народов», «Октябрь», «Зарубежные записки», «Арион», «Волга», «Смена», «Радуга», «Сетевая поэзия», «Крещатик», «Интерпоэзия», «Новый берег», «Стороны Света», «День и Ночь», антология «Освобождённый Улисс», а также в Интернете: «Сетевая Словесность», «Топос», «Поэзия. ру».

Лауреат международной литературной премии им. Князя Юрия Долгорукого (2005), премии журнала «Новый мир» (2005) и премии «Планета Поэта» им. Л. Н. Вышеславского (2008), Международной литературной Волошинской премии (2009), «Русской премии» (2010), премии «Antologia» (2010). Александр Кабанов — главный редактор журнала культурного сопротивления «ШО», один из создателей украинского слэма.

Стихи Александра Кабанова переведены на украинский (Сергей Жадан), английский, немецкий (Энрика Шмидт), грузинский и нидерландский языки.

Лауреат Григорьевской поэтической премии (2011, 1 место)

Товарищ, верь! Взойдёт она - долма пленительного счастья... 

Восход сияющей долмы, дно холма, где-то ходящий маяк и даже какателей ещё можно поднапрячься и как-то представить. Но на катере, заправленном в штаны, и на картинах из личной жизни кефали и звездочёта разум буксует. Включает какой-то защитный механизм, наверное.