Крым это состояние души

ЕВГЕНИЙ АРХИППОВ

КОКТЕБЕЛЬСКИЙ ДНЕВНИК
1931год.

* * *
11 июня. Коктебель. "Ассирии дно"

До часу — чтение в кабинете "Путями Каина". Максимилиан Александрович выбрал: "Меч", "Пар", "Мятеж", "Пророк (Бунтовщик)", "Машина", "Война".
За обедом Максимилиан Александрович вспоминал о феодосийской гимназии, о директоре Василии Ксенофонтовиче [Виноградове], которого мы оба любили, о друге и учителе Максимилиана Александровича, а о моем классном наставнике — Галабутском Юрии Андреевиче, о сборнике памяти В. К. Виноградова, где в 1895 году было помещено стихотворение Максимилиана Александровича "Да, он умер. Полны изумленья, мы стоим над могилой немой...".
За обеденным столом Максимилиан Александрович — всегда с книгой, чаще — с французским романом. Чаще направляет беседу, чем сам ведет ее. Дозы пищи, которые представляются Максимилиану Александровичу по указанию врача, всегда изумительно малые сравнительно с его комплекцией. И не легкое дело все же для Максимилиана Александровича быть участником общей трапезы: жидкости ограничены, мучное ограничено. Надо вступать в спор за каждую маленькую чашку кофе или чая (а у него специальная маленькая чашка), за каждый, малых размеров, кусочек хлеба и пирога. <...>
А как сердится Максимилиан Александрович! Это игра слепительного солнца с мгновенно накатившимися волокнами туч. В ответ на запрещение Марии Степановны пить третью чашку или взять пирога Максимилиан Александрович быстро, "скоропалительно" произносит несколько запальчивых фраз по адресу Марии Степановны, вроде следующих: "Ты сидишь и считаешь, сколько я выпил, а того не считаешь, сколько я за все то время не выпил и не съел..." И не успеет окончиться последнее слово страстной реплики, как слепительная ясновзорная улыбка заливает лицо Максимилиана Александровича.
После обеда Максимилиан Александрович предложил отправиться в Каньоны. Вышли втроем, без Марии Степановны. Мы обошли невысокую цепь гор на востоке, прилегающую к Еким-Чек, и вышли в укрытую Тихую долину. Прошли по левой стороне Каньонов и спустились в середине по отысканным уступам. Максимилиан Александрович остался наверху, около источника с устроенным маленьким бассейном. По дну Каньона протекал ручей, медленно и бесшумно. Высота была невелика: 5--6 сажен над головой. Стены коридора из коричневатых пород напоминали обветшалые выступы древних зданий и пагод. Ветер и вода очень умело в архитектурном отношении обточили высокие берега. Но местами "ассирийские" здания дали вертикальные трещины и готовы были обрушиться. Мы прошли несколько десятков сажен по "дну Ассирии" и вернулись к Максимилиану Александровичу, который напоил нас водою из своей всегда сопровождавшей его манерки.
Манера Максимилиана Александровича ходить на прогулках или за каким-либо делом всегда медлительная. Но шаг крупный, точный и уверенный. В походе на Топрак-Кая я и Клодя {Клавдия Лукьяновна — жена Е. Я. Архиппова.} явно отставали от него. А посох его все же переставлялся не просто. Так переставляет посох рука епископа, одетого в парчовые одежды, во время его краткого пути от престола, через царские врата, на амвон для благословения молящихся. Поэтому редкие кочевники домов отдыха и санаториев, встречавшиеся нам во время прогулок, так столбенели; иные сторонились с дороги, смотря вслед и долго и трудно осмысливая воочию увиденную прошедшую перед ними мифическую великолепную фигуру. Но это не была медлительность вынужденная или болезненная, это — привычная манера, создавшаяся в долгих странствованиях по Европе и пустыням Азии. Ноги в сандалиях переступали с литургической неторопливостью.
Вечером за чаем Максимилиан Александрович рассердился предположению Марии Степановны и моему, что табличка над именной комнатой Н. С. Гумилева может быть снята после перехода Дома поэта в ведение Союза писателей.
-----------------------------------------------------------------------

* * *
13 июня —17 июня. "Камни горят, как алмазы"

13-го я неожиданно заболел: температура сразу, среди дня, поднялась до 39,5. По настоянию Максимилиана Александровича я лег в постель. Как раз в это время Мария Степановна перевела нас из угловой комнаты в среднюю, ту, в которой в 1924 году жил А. Белый. Болезнь оказалась неприятная и досадно продержала меня в постели пять дней. Лечил очень милый и внимательный врач, но вылечили меня по-настоящему Мария Степановна и Максимилиан Александрович.
Последний заставил меня глотать гомеопатические лекарства, а Мария Степановна присылала лечебный питательный обед: кислое молоко, особо приготовленное яйцо и прекрасный кофе.
Максимилиан Александрович приходил в комнату и сидел около постели не менее трех раз в день. И всякий раз он был новый. И всякий раз я знал, что минуты этого мифологического видения на счету. Я не мог отвести взгляда от его лица, от его глаз, от его легких и тихих манер, почти уничтожавших его весомость.
Максимилиан Александрович ни разу не пришел с пустыми руками: рукописи, коробки с новыми акварелями, коробки с фотографиями, оттиски стихотворений менялись каждый день на стульях около постели. За время болезни я прочел монографию Максимилиана Александровича о Сурикове с интересными чертежами и схемами, с главами, посвященными воспоминаниям о Сурикове; затем перечитал лекцию Максимилиана Александровича "<Жестокость в жизни> и ужасы в искусстве". Работа о Сурикове нигде не была напечатана, но многие цитировали ее (С. Дурылин, Евдокимов и др.). За время болезни Максимилиан Александрович много говорил о своих акварелях, об особом таинстве изнеможения красок у акварелистов и в японском искусстве.
Клодя приносила в это время множество необыкновенных камешков, которыми были заняты два стула, а я выбирал из них то, что намерен был увезти из Коктебеля. Но выбранного оказывалось все же очень много. Прав А. Белый: отбор красочных, светящихся камней на заповедном берегу залива,— не есть занятие праздное. <...>

Эпитафия Максимилиана Волошина:
«Над могилой В. К. Виноградова»

Да, он умер... Полны изумленья,
Мы стоим пред могилой немой,
Будто здесь отдохнул от мученья
Кто-то близкий, любимый, родной...

КОНСТАНТИН АЛЕКСЕЕВИЧ КОРОВИН.

ИЗ МОИХ ВСТРЕЧ С ЧЕХОВЫМ

* * *

...Много прошло времени после этой прогулки нашей в Сокольниках, и по приезде в Крым, в Ялту - весной 1904 года - я был у Антона Павловича Чехова в доме его в Верхней Аутке. На дворе дачи, когда я вошел в калитку, передо мной, вытянув шею, на одной ноге стоял журавль. Увидев меня, он расправил крылья и начал прыгать и делать движения, танцуя - как бы показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать.
Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету "Новое время".
- Какой милый журавль у вас, - сказал я Антону Павловичу, - он так забавно танцует...
- Да, это замечательнейшее и добрейшее существо... Он любит всех нас, - сказал Антон Павлович. - Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетал на зиму в путешествие в другие, там, разные страны, к гиппопотамам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша (сестра) и я... - не правда ли, странно это и таинственно?.. - улететь и прилететь опять... Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит... Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он - артист, и любит, когда мы смеемся на его забавные танцы. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр...
Антон Павлович взял бумажку со стола, свернутую в короткую трубочку, закашлялся и, плюнув в нее, бросил в банку с раствором.
В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и просто - немножко, как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял календарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий - портреты артистов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотографии - тоже портреты, и среди них - Толстого, Михайловского, Суворина, Потапенки, Левитана и других.
В комнату вошла Марья Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что у ней сильная головная боль. Антон Павлович сначала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:
- Ах, я и забыл... Ведь я доктор... Как же, я ведь доктор... Пойду, посмотрю, что с ней...
И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру; он был худ, и его плечи, остро выдаваясь, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге...
Кухня была в стороне от дома. Я остался на дворе с журавлем, который опять танцевал и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья, полетел ввысь, сделал круг над садом и опять опустился передо мной.
- Журка, журка!.. - позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал... Что? Вероятно - "мошенник!" или еще что-нибудь худшее, так как я ничего ему не заплатил за представление.
После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в Крыму свои вещи, думая его немножко развлечь... - это были ночью спящие большие корабли... Он попросил меня оставить их у себя.
- Оставьте... Я еще хочу посмотреть их, один... - сказал он...
Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого - он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он говорил мне:
- Отчего вы не пьете вино?.. Если бы я был здоров, я бы пил... Я так люблю вино...
На всем лежала печать болезни и грусти.
Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.
- Маша, - сказал он сестре, - знаешь что, отдадим ему свой участок... Хотите, в Гурзуфе, у самых скал... Я там жил два года, у самого моря... Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу... Хотите?.. Только там очень море шумит, "вечно"... Хотите?.. - И там есть маленький домик. Я буду рад, что вы возьмете его...
Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить, - я не могу спать так близко от него, и у меня всегда сердцебиение...
Это была последняя моя встреча с А.П.Чеховым.

После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картина. Розы... и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение далекого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем.
- Меня ведь женщины не любят... Меня все считают насмешником, юмористом, а это неверно... - не раз говорил мне Антон Павлович.

Памятник К Коровину и Ф Шаояпину в Гурзуфе.

Музеи Чехова в Крыму.
http://chekhov-yalta.org/ru/index.html

ФАИНА РАНЕВСКАЯ

СУДЬБА-ШЛЮХА.
* * *
Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противно-нежным голосом: «Шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея…» После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору и больно ушибить партнёра. В публике смех, партнёр, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены.
…Белую лисицу, ставшую грязной, я самостоятельно выкрасила в чернилах. Высушив, решила украсить ею туалет, набросив на шею. Платье на мне было розовое с претензией на элегантность. Когда я начала кокетливо беседовать с партнёром в комедии «Глухонемой» ( партнёром моим был артист Ечменев), он, увидев чёрную шею, чуть не потерял сознание. Лисица на мне непрестанно линяла. Публика веселилась при виде моей чёрной шеи, а с премьершей театра, сидевшей в ложе, бывшим моим педагогом, случилось нечто вроде истерики…(это была П.Л. Вульф). И это был второй повод для меня уйти со сцены.
Керчь. Старик ходил во всякую погоду в калошах, перевязав их верёвкой, я спросила, почему он в калошах в такую жару. Старик объяснил, что как вегетарианец он не носит кожи. Через несколько дней я увидела его в тех же калошах, пожирающим ливерную колбасу. Это был нищий, умевший читать и потому ушедший на сцену. Играл он амплуа «благородных отцов».
Я просила Вульф помочь мне устроиться в театр на выходных ролях. Она предложила мне взять отрывок из пьесы «Роман», которая в то время нравилась публике и премьершам всех театров; я видела в этом спектакле великолепную Марию Фёдоровну Андрееву, игравшую героиню пьесы. Павла Леонтьевна сказала, что её не захватил сюжет пьесы, и она отказалась в ней играть: роль в пьесе была очень выигрышной, но не во вкусе актрисы чеховского или ибсеновского репертуара. Я испугалась трудности роли итальянской певицы Маргариты Кавалини, говорившей с итальянским акцентом, а после того, как увидела в этой роли Андрееву, стала отказываться, но Вульф настояла на том, чтобы я выбрала одну из сцен пьесы и явилась к ней, чтобы показать мою работу.
Со страхом сыграла я ей монолог из роли, стараясь копировать Андрееву. Послушав меня и видя моё волнение, Павла Леонтьевна сказала: «Мне думается, что вы способная, я буду с вами заниматься». Она работала со мной над этой ролью и устроила меня в театр, где я дебютировала в этой роли. С тех пор я стала её ученицей.
…Крым. Сезон в крымском городском театре. Голод. «Военный коммунизм». Гражданская война. Власти менялись буквально поминутно, Было много такого страшного, чего нельзя забыть до самого смертного часа и писать о чём не хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и порвала книгу.
«Дама в Москве: по-французски из далёкого детства запомнила десять фраз и произносила их грассируя, в нос и с шиком!»
«Дама в Таганроге: «Меня обидел Д'Аннунцио – совершенно неправильно описывает поцелуй».
«Старуха еврейка ласкает маленькую внучку: «Красавица, святая угодница, крупчатка первый сорт!»
…При мне били шулера, человека в сером котелке, которого называли Митька. Шулер смирно сидел – толстый, огромный, не сопротивлялся, когда его били по шее бронзовым подсвечником. Карты при свечах, игра в девятку.
…Почему вспомнилось?
В Крыму, когда власти менялись почти ежедневно. С мешком на плечах появился знакомый член Государственной думы Радаков. Сказал, что продал имение и что деньги в мешке, но они ужене годны ни на что, кроме как на растопку.
… «Эх, яблочко, куда ты котишься, на «Алмаз» (пароход) попадёшь – не воротишься! Эх, яблочко, вода кольцами, будешь рыбку кормить..» в двух вариантах – «добровольцами» или же «комсомольцами», часто менялись власти.
«Откройте именем закона!» – «Именем закона ворота не открываются», – ответил хозяин; тогда ворота били прикладами.
«40 тысяч» – так мальчишки дразнили немолодую невесту с капиталом в 40 тысяч, ищущую жениха, — за ней бежали дети с криком: « 40 тысяч!»
Дама на улице, пожилая, красивая, кричала на улице в голос : « Господа, поставьте мне клистир!» В Крыму в те годы был ад.
Шла в театр, стараясь не наступить на умерших от голода.
Жили в монастырской келье, сам монастырь опустел, вымер – от тифа, от голода, от холеры. Сейчас нет в живых никого, с кем я тогда в Крыму мучилась голодом, холодом, при коптилке.
… Почему то вспоминается, по прошествии более шестидесяти лет, спектакль – утренник для детей. Название пьесы забыла. Помню только, что героем пьесы был сам Колумб, которого изображал председатель месткома Васяткин. Я же изображала девицу, которую похищали пираты. В то время как они тащили меня на руках, я зацепилась за гвоздь на декорации, изображавшей морские волны. На этом гвозде повис мой парик с длинными косами.
Косы поплыли по волнам. Я начала неистово хохотать, а мои похитители, увидев повисший на гвозде парик, уронили меня на пол. Несмотря на боль от ушиба, я продолжала хохотать. А потом услышала гневный голос Колумба – председателя месткома: «Штраф захотели, мерзавцы?» Похитители, испугавшись штрафа, свирепо уволокли меня за кулисы, где я горько плакала, испытав чувство стыда перед зрителями. Помню, что на доске приказов и объявлений висел выговор мне, с предупреждением.
Приглашение на свидание: «Артистке в зелёной кофточке», указание места свидания и угроза: «Попробуй только не прийтить». Подпись. Печать. Сожалею, что не сохранила документа, – не так много я получала приглашений на свидание.
Совсем молодой играла Сашу в «Живом трупе», а потом Машу, но точно какую играла раньше – не помню. Смущало меня то, что Саша говорит Феде Протасову: « Я восхищаюсь перед тобой!». Это «перед тобой» мне даже трудно было произносить, почему «перед», а не просто «тобой» – только теперь, через 50 лет, вспоминая это, поняла, что Толстой не мог сказать иначе от лица от лица светской барышни и что «я восхищаюсь тобой» было бы тривиально от лица Толстого.
Федю играл актёр грубой души, неумный, злой человек, вскорости он попал в Малый театр и был там своим, мы же в нашей провинции звали его Малюта Скуратов – Скуратов была его фамилия или псевдоним. Он всегда на кого-то сердился и кричал «бить палкой по голове», а после того, как сыграл Петра Первого, уже кричал «шпицрутенов ему». Это относилось в парикмахеру, портному, бутафору и прочим нашим товарищам, техническому персоналу.
В самые суровые, голодные годы «военного коммунизма» в числе нескольких других актёров меня пригласила слушать пьесу к себе домой какая-то дама.Шатаясь от голода, в надежде на возможность выпить сладкого чая в гостях, я притащилась слушать пьесу.
Странно было видеть в ту пору толстенькую, кругленькую женщину, которая объявила, что после чтения пьесы будет чай с пирогом.
Пьеса оказалась в пяти актах. В ней говорилось о Христе, который ребёнком гулял в Гефсиманском саду.
В комнате пахло печёным хлебом, это сводило с ума. Я люто ненавидела авторшу, которая очень подробно, с длинными ремарками описывала времяпрепровождение младенца Христа.
Толстая авторша во время чтения рыдала и пила валерьянку. А мы все, не дожидаясь конца чтения, просили сделать перерыв в надежде, что в перерыве угостят пирогом.
Не дослушав пьесу, мы рванули туда, где пахло печёным хлебом. Дама продолжала рыдать и сморкаться во время чаепития.
Впоследствии это дало мне повод сыграть рыдающую сочинительницу в инсценировке рассказа Чехова «Драма».
Пирог оказался с морковью. Это самая неподходящая начинка для пирога.
Было обидно.
Хотелось плакать.
… Не подумайте, что я тогда исповедовала революционные убеждения. Боже упаси. Просто я была из тех восторженных девиц, которые на вечерах с побледневшими лицами декламировали горьковского «Буревестника», и любила повторять слова нашего земляка Чехова, что наступит время, когда придёт иная жизнь, красивая, и люди в ней будут красивыми. И тогда мы думали, что эта красивая жизнь наступит уже завтра…
Господи, мать рыдает, я рыдаю, мучительно больно, страшно, но своего решения я изменить не могла, и я тогда была страшно самолюбива, упряма. Неспроста спустя много лет Завадский сказал однажды, что я упряма, как телеграфный столб. Но тогда моё решение оказалось правильным. И вот моя самостоятельная жизнь началась. .. Я осталась одна и, как вскоре выяснилось, без средств к существованию.
(Ардаматский В. Разговор с Раневской. Театр. 1980. №6)
Благодарю судьбу за Анну Ахматову. За Макса Волошина, который не дал мне умереть с голоду. За дивного старика – композитора Спендиарова. Старик этот был такой восхитительный,трогательный.
Мы повстречались в Феодосии, где я работала в театре. Шла Гражданская война. Было голодно. До сих пор помню запах рыбы, которую жарила на сковородке хозяйка театра. Прямо за кулисами, во время спектакля. «Как вам не стыдно беспокоить человека на смертном одре!?» - стонал директор, когда к нему приходили актёры за жалованьем.
И вот Спендиаров приехал в Крым. Ему дали мой адрес. Он постучал в дверь. Я нзнала его в лицо, сказал: « Я Спендиаров. Я приехал устраивать концерт – семья голодает». «Чем я могу помочь?»
А уже подходили белые. И по городу мелькали листовки черносотенцев: « Бей жидов, спасай Россию». Был концерт. Сидели три человека. Бесстрашные. Павла Леонтьевна Вульф, моя учительница. Её приятельница. И я. Он пришёл после концерта. Сияющий! Сказал: «Я так счастлив! Какая была первая скрипка, как он играл хорошо!»
По молодости и глупости я сказала: «Но ведь сборов нет». Он: « У меня ещё есть золотые часы с цепочкой. Помогите продать, чтобы заплатить музыкантам».
Опять побежала к комиссару. Тот озабочен. Я уже видела, как он укладывается. «Сбора не было, товарищ комиссар. Старичок уезжает ни с чем». – « Дать пуд муки, пуд крупы».
… Я написала обо всём этом дочери Спендиарова, когда она собирала материал для книги об отце в серию «Жизнь замечательных людей». Она ответила: « Всё, что вы достали папе, у него в поезде украли».
Вспомнилась встреча с Максимилианом Волошиным, о котором я читала в газете, где говорилось, что прошло сто лет со дня его рождения.
Было это в Крыму, в голодные трудные годы времён Гражданской войны и «военного коммунизма».
Мне везло на людей в долгой моей жизни редкостно добрых, редкостно талантливых. Иных из них уже нет со мной. Сейчас моя жизнь – воспоминания об ушедших.
Все эти дни вспоминала Макса Волошина с его чудесной детской и какой-то извиняющейся улыбкой. Сколько в этом человеке было неповторимой прелести.
В те годы я уже была актрисой, жила в семье приютившей меня учительницы моей и друга, прекрасной актрисы и человека Павлы Леонтьевны Вульф. Я не уверена в том, что все мы выжили бы (а было нас четверо), если бы о нас не заботился Макс Волошин.
С утра он появлялся с рюкзаком за спиной. В рюкзаке находились завёрнутые в газету маленькие рыбёшки, называемые камсой. Был там и хлеб, если это месиво можно было назвать хлебом. Была там и бутылочка с касторовым маслом, с трудом раздобытая им в аптеке. Рыбёшек жарили в касторке. Это издавало такой страшный запах, что я, теряя сознание от голода, всё же бежала от этих касторовых рыбок в соседний двор. Помню, как он огорчался этим. И искал новые возможности меня покормить.
… С того времени прошло более полувека.
Не могу не думать о Волошине, когда он был привлечён к работе в художественном совете симферопольского театра. Он порекомендовал нам пьесу «Изнанка жизни». И вот мы, актёры, голодные и холодные, так как театр в зимние месяцы не отапливался, жили в атмосфере искусства с такой великой радостью, что все трудности отступали.
…18, 19, 20, 21 год – Крым – голод, тиф, холера, власти меняются, террор: играли в Симферополе, Евпатории, Севастополе, зимой театр не отапливался, по дороге в театр на улице опухшие, умирающие, умершие, посреди улицы лошадь убитая, зловоние, а из магазина разграбленного пахнет духами, искали спирт, в разбитые окна видны разбитые бутылки одеколона и флаконы духов, пол залит духами. Иду в театр, держусь за стены домов, ноги ватные, мучает голод. В театре митинг, выступает Землячка; видела, как бежали белые, почему-то на возах и в пролётках торчали среди тюков граммофон, трубы, женщины кричали, дети кричали, мальчики-юнкера пели: «Ой, ой, ой, мальчики, ой, ой, ой, бедные, погибло всё и навсегда!» Прохожие плакали. Потом опять были красные и опять белые. Покамест не был взят Перекоп.
Бывший дворянский театр, в котором мы работали, был переименован в «Первый советский театр в Крыму».
( О Волошине) Среди худущих, изголодавшихся его толстое тело потрясало граждан, а было у него, видимо, что-то вроде слоновой болезни. Я не встречала человека его знаний, его ума, какой-то нездешней доброты. Улыбка у него была какая-то виноватая, всегда ему хотелось кому-то помочь. В этом полном теле было нежнейшее сердце, добрейшая душа..
Однажды, когда Волошин был у нас, началась стрельба. Оружейная и пулемётная. Мы с Павлой Леонтьевной уговорили его не уходить, остаться у нас. Уступили ему комнату. Утром принёс нам эти стихи – «Красная пасха».

Зимою вдоль дорог валялись трупы
Людей и лошадей. И стаи псов
Въедались им в живот и рвали мясо.
Восточный ветер выл в разбитых окнах.
А по ночам стучали пулеметы,
Свистя, как бич, по мясу обнаженных
Мужских и женских тел.
Весна пришла
Зловещая, голодная, больная.
Глядело солнце в мир незрячим оком.
Из сжатых чресл рождались недоноски
Безрукие, безглазые... Не грязь,
А сукровица поползла по скатам.
Под талым снегом обнажались кости.
Подснежники мерцали точно свечи.
Фиалки пахли гнилью. Ландыш - тленьем.
Стволы дерев, обглоданных конями
Голодными, торчали непристойно,
Как ноги трупов. Листья и трава
Казались красными. А зелень злаков
Была опалена огнем и гноем.
Лицо природы искажалось гневом
И ужасом.
А души вырванных
Насильственно из жизни вились в ветре,
Носились по дорогам в пыльных вихрях,
Безумили живых могильным хмелем
Неизжитых страстей, неутоленной жизни,
Плодили мщенье, панику, заразу...

Зима в тот год была Страстной неделей,
И красный май сплелся с кровавой Пасхой,
Но в ту весну Христос не воскресал.

На исплаканном лице была нечеловеческая мука.
Волошин был большим поэтом, чистым, добрым, большим человеком.
…Мы с ним и с Павлой Леонтьевной Вульф и её семьёй падали от голода. Максимилиан Александрович носил нам хлеб.
…Забыть такое нельзя, сказать об этом в книге моей жизни тоже нельзя. Вот почему я не хочу писать книгу «о времени и о себе». Ясно вам?

ЮЛИЯ ДРУНИНА

ЯЛТА ЧЕХОВА

Брожу по набережной снова,
Грустит на рейде теплоход,
И прелесть улочек портовых
Вновь за душу меня берет.

Прохладно, солнечно и тихо.
Ай-Петри в скудном серебре…
Нет, не курортною франтихой
Бывает Ялта в январе.

Она совсем не та что летом, —
Скромна, доверчива, проста.
И сердце мне сжимает эта
Застенчивая красота.

И вижу я все чаще, чаще,
В старинный забредая сад,
Бородку клином, плащ летящий,
Из-под пенсне усталый взгляд…
1956

Юлий Ким. В Коктебеле

ВЕРЕСАЕВ ВИКЕНТИЙ ВИКЕНТЬЕВИЧ.

ДАЧНЫЙ ПОСЁЛОК КОКТЕБЕЛЬ.

Дачный поселок Коктебель лет тридцать назад состоял всего из двадцати пяти, тридцати дач. Там имели дачи поэт Волошин, артистка московского Большого театра Дейша-Сионицкая, поэтесса Соловьева-Аллегро, детская писательница Манасеина, артист петербургского Мариинского театра бас Касторский, искусствовед Новицкий, известный публицист, бывший священник Григорий Петров и др.
Среди дачников представительницею порядка, благовоспитанности и строжайшей нравственности была M. A. Дейша-Сионицкая. Представителем озорства, попрания всех законов божеских и человеческих, упоенного "эпатирования буржуа" (ошарашивания мещанина) был Максимилиан Александрович Волошин, или, как его все называли, Макс Волошин. Он был грузный мужчина с огромной головой, покрытой буйными кудрями, которые придерживались ремешком или венком из полыни; ходил в длинном древнегреческом хитоне, с голыми икрами и с сандалиями на ногах. Вокруг него группировалась талантливая местная и приезжая молодежь. Сами они называли себя "обормотами" и яро враждовали с благонравною частью населения, возглавлявшеюся Дейша-Сионицкою.
Энергией и хлопотами Дейша-Сионицкой в Коктебеле было основано Общество благоустройства поселка. До этого времени мужчины и женщины купались в море где кто хотел, и это, конечно, было для многих женщин очень стеснительно. Теперь пляж был поделен на отдельные участки и на границах их поставлены столбы с надписями: "для мужчин", "для женщин". Один из таких столбов пришелся как раз против дачи Волошина. Волошин выкопал столб, распилил на дрова и сжег. Дейша-Сионицкая как председательница Общества благоустройства написала на Волошина жалобу феодосийскому исправнику Михаилу Ивановичу Солодилову.
Исправник прислал на имя "Макса Волошина" грозный запрос, на каком основании он позволил себе такое неприличное действие, как уничтожение столба на пляже. Волошин ответил: во-первых, его зовут не Макс, а Максимилиан Александрович. Правда, друзья называют его "Макс", но с исправником Солодиловым он никогда брудершафта не пил. Во-вторых, он, Волошин, считает неприличным не свой поступок, а водружение перед его дачею столба с надписями, которые люди привыкли видеть в совершенно определенных местах.
Суд присудил Волошина к штрафу в несколько рублей.
Волошин обладал изумительною способностью сходиться с людьми самых различных взглядов и общественных положений. Он был в дружеских отношениях с тогдашним таврическим губернатором Татищевым. Однажды, вскоре после вышеописанного происшествия со столбом, жена губернатора, проездом из Феодосии в Судак, заехала к Волошину и обедала у него. Исправник же Солодилов, как тогда полагалось, дежурил у ворот дачи при губернаторской коляске. Губернаторша вышла, радушно простилась с Волошиным и уехала. Солодилов подошел к Волошину, дружески взял его под руку, отвел в сторону и сказал;
— Максимилиан Александрович! Вам тогда не понравилось, что я назвал вас Максом. В таком случае, пожалуйста, называйте меня - Мишей.

Сепулька, спасибо тебе огромное, очень интересно все и познавательно

Ух. Даже я все осилила. Восхищаюсь Раневской, её умом и чувством юмора. Оказывается и она напрямую связана душою с Крымом и Волошиным. Тяжёлое время им суждено было пережить...

Koshara
Очень много людей связаны с Крым (бывали там). У нас принято ассоциировать с Крымом Романовых, приближенных к царской семье. Далее-Чехов, Пушкин, Коровин, Грин, Паустовский, Волошин, Айвазовский и еще 3-4 деятелей искусства. А их на самом деле больше и этот топик тому подтверждение (стихи, цитаты, воспоминания). Большое удовольствие читать написанное ими, особенно когда речь идет о любимых уголках.