Коктебель. Август 1956 года.
ОДА
Хотела б я в скрижалях
Запечатлеть сей день
Торжественный и строгий!
Священная земля -
Десятилетьями ее касались наши ноги...
Да будет славен день в веках,
Когда мы заложили первый камень
Дома
Изергиной Марии и Павла Кайрова.
Пусть аргонавты, умудренные годами
Придут в сей дом толпой
И возликуют духом, ощутив
Полыни горький запах.
И, словно в юности, наполнят до краев
Массандровским вином бокалы
И дружеской беседой до рассвета
Скрепят свое родство.
И слово острое, и музыкальный стих
Нас захлестнут привычною волною.
Потом бродить пойдем в горах
С душой по детски просветленной.
Искать! Нет, не руно!
Орнамент древний храма,
Иль серую отвесную скалу,
Или клематиса извилистую ветвь.
Мы заложили первый камень Дома
Изергиной Марии и Павла Кайрова.
Да будет славен этот день в веках!
М.Н. говорила, что строить дом - интересно. Строительство дома продолжалось года два. К этому времени М.Н. перебралась из Алма-Аты, где жила со времени эвакуации, в Симферополь, там она преподавала в музыкальном училище, дорабатывая до пенсии.
Когда дом уже был достроен, но быт не совсем налажен, я часто приходила к ним (жили мы с родителями обычно в другом месте), пыталась навести порядок, но порядок не удерживался. Ни М.Н., ни Кайров не были очень домовиты. М.Н. вообще считала образцовый порядок и чистоту в доме - признаком неинтеллигентности. Кроме того Кайров пил и довольно основательно. Но на него невозможно было долго сердиться, он постоянно всех смешил, дурачился и делал это талантливо и артистично - он был хороший характерный актер и, кажется, имел звание Заслуженного артиста Казахской ССР
Однажды Габричевские подарили М.Н. на день рождения картину, на которой была изображена ваза с цветами в коричнево-красных тонах. Помню, как уморительно Кайров изображал, как Тотя, сестра М.Н. - искусствовед оценивала бы эту картину. Кайров то почти возил носом по картине - Тотя была очень близорука, -то отходил, победительно указывая на особенно удачный штрих или деталь картины и произнося при этом какую-то глубокомысленную чепуху. Он начал это представление без предупреждения, но все мгновенно угадали, кого он изображает. Кайров был очень музыкален. Он пел, аккомпанируя себе на гитаре, романсы на стихи Вертинского. Особенно часто он исполнял: "Пей, моя девочка, Пей, моя милая - это плохое вино. Оба мы нищие, оба унылые, счастия нам не дано".
Дом был небольшой, не рассчитанный на жильцов. Своеобразие ему придавали две веранды: верхняя и нижняя. На верхнюю веранду вела крутая лесенка. С нее было видно море и верхушки гор. Ленивые могли загорать на ней, не ходя на пляж.
Нижняя веранда долгое время оставалась открытой. Она и была центром общения.
Кто только не бывал на Веранде! Вечерами на ней всегда собирался народ: живущие в Доме и гости. "Вела стол" конечно М.Н., однако бывали собеседники, участвующие в разговоре "на равных". Мы же - дети, молодежь - редко решались высказаться, но слушали очень внимательно, впитывая в себя все происходящее. Да и где еще мы могли бы услышать и узнать такое. Круг тем был неограничен. Кроме того было время, когда уже можно было говорить обо всем - 60-е, 70-е годы. Это называлось - "галдеть".
Бывали на Веранде аргонавты: Тотя, моя мама. Надежда Рыкова, Залкинды. Как-то с семьей на машине из Ленинграда приехал Ганя Стрелин - известный биолог. Он был тоже аргонавтом, но также имел отношение к киевской компании моего отца, что выяснилось случайно, когда в страшные 30-е годы папин киевский друг - поэт Изя Золотаревский ночью, шепотом прочел ему свое четверостишье:
Еще не все расстреляны,
Не всех сожрал сыпняк,
Еще у Ганьки Стрелина
На Невском особняк!
Многие из приезжавших и живших в доме были друзьями сестры Муси - Тоти . Тотя - талантливый искусствовед, многие годы работавшая в Эрмитаже, жена академика Орбели, альпинистка и просто интересная женщина, "отбившая мужей" у двух самых красивых женщин Петербурга: у Ирины Щеголевой, впоследствии жены Альтмана - П.П. Щеголева, сына известного историка, - и у Анны Ахматовой - Н.Н. Пунина, который был ее учителем. Тотя была не менее блестящим и остроумным собеседником, чем М.Н. Она высказывала неожиданные, порой парадоксальные суждения об искусстве, описывала свои встречи с интереснейшими людьми во время многочисленных путешествий, в том числе и за границу с выставками. К тому же Тотя дружила со многими русскими женами французских художников и писателей: Надей Леже, Майей Кудашевой, Галей Дьяконовой, Лидией Делекторской, Идой Шагал.
Сын Тоти - Митя Орбели, мой сверстник, с детства был обречен. У него был порок сердца, несовместимый с жизнью и тем не менее он жил благодаря выработавшемуся у него компенсационному механизму, выражавшемуся в пульсе невероятной частоты. Он был невероятно худ, на левой стороне груди у него вырос сердечный горб - очень редко встречающаяся аномалия.
Митя был необыкновенно талантлив, умен, эрудирован и, кроме того, очень добр. К тому же он вовсе не был книжным, углубленным в себя мальчиком. Он с детства, не смущаясь, сражая всех остроумием, участвовал в разговорах взрослых (когда я сидела, не смея пикнуть) и с блеском сочинял стихи любого ритма и размера, как правило, пародируя какого-нибудь известного поэта. Несмотря на болезнь, он был очень подвижен и ничто не могло умерить его бешеного армянского темперамента, унаследованного им от отца, Иосифа Обгаровича Орбели.
У меня сохранились несколько его стихотворений. Одно из них - в стиле Игоря Северянина - описывает нашу коктебельскую жизнь.
Помидоры в прованском! Помидоры в прованском!
Удивительно вкусно, прохладно, остро!
Помидоры в прованском! Помидоры в прованском!
Вспоминаю былое - и берусь за перо!
Пыль колючая полдней! Вечеров разогрезность!
Скал мышиность на запад - зелень гор на восток!
Теософия споров! Анекдотов скабрезность!
Медосладость муската! И любовный Чайн-Стокс.
В кружевах тамариска, невесомо-усладных,
Под шуршание моря по соленым камням
Парк серебрянолунный, парк литфонднопрохладный,
Ароматами юга опьяняет меня.
Запах трав и клозета! Абрикоса и дыни!
Яркоцветность Матисса и ажурность Калло!
Я в полыноклозете! Я в клозетополыни!
Терпкознойное лето! Ах, зачем ты прошло!
И ведь все верно! И помидоры в прованском (ну пусть не в прованском, а подсолнечном масле) мы постоянно ели в то лето, и парк литфонда был действительно прохладный, и теософия споров, и клозетополынь - все, все было.
Митя! Вот кто был истинным наследником аргонавтов!
Он умер в возрасте 26-ти лет, Тотя, к счастью для нее, умерла на 2,5 года раньше, а М.Н. было суждено перенести эти две смерти самых дорогих для нее людей, так же как смерть своего 16-тилетнего сына, случайно застреленного приятелем на охоте в 1946 году, и смерть Кайрова в 1962 году в Ленинграде, прямо в такси по дороге на вокзал - от инфаркта.
Но вернемся в Коктебель 70-х.
В это время на Веранде появилась пишущая молодежь. Читал свои своеобразные, забавные стихи Эдик Лимонов; в качестве поэта, а затем на время воцарившись в Доме, как хозяин, наводивший в отсутствии М.Н. несвойственный Дому порядок , пребывал Дима Савицкий.
Из знаменитостей бывали: Евгений Евтушенко, Фазиль Искандер, Юрий Кублановский, Евгений Рейн, Кира и Генрих Сапгиры, Эдик Радзинский и многие другие, всех не упомнишь.
При мне Евтушенко был лишь однажды и это оказался его последний визит, так как он ушел обиженный. Произошло следующее. Евтушенко принес 3-х литровку вина, которую торжественно поставили посреди стола (вино покупалось в бочке). Веранда, как всегда, была полна народу. На этот раз за столом привычно "царил" Евтушенко. Он рассказывал, читал стихи, в общем солировал и делал это артистически - ведь он прежде всего актер и актер талантливый. Некоторые из присутствующих лишь изредка вставляли реплики и, если эти реплики казались Е.Е. удачными, он привставал и через весь стол награждал отличившегося рукопожатием.
Такого рукопожатия удостоилась и я и даже помню, за что. Шел разговор о революции и о том, несет ли за нее ответственность Петька или Ванька, являвшийся ее движущей силой. Я сказала, что Петька никакой ответственности не несет, так как он сыграл роль обстоятельства. Е.Е. это очень понравилось.
Вечер шел своим чередом, все внимали Е.Е., но среди прочих за столом были две дамы, которых возмутил стиль его поведения. Они начали "вставлять шпильки" и снижать уровень общего внимания. Тем временем Е.Е. опустошал принесенную им 3-х литровку и понемногу хмелел. Уловив волны неодобрения, он все более сосредотачивался на ухаживании за своей соседкой, очень тонкой и образованной дамой лет 75-ти, в молодости бывшей наверное красавицей и сейчас, в приглушенном свете абажура, после принятия 1,5 литров вина казавшейся Е.Е. вполне достойной его ухаживания. Со стороны это выглядело довольно комично.
Время перевалило за полночь, гости разошлись. Жители Дома тоже утомились и стали потихоньку убирать со стола. Когда одна из дам-недоброжелательниц попыталась убрать тарелки у последних, оставшихся за столом - Е.Е. и его дамы, он взорвался и, высказав в резкой форме свое возмущение, покинул Веранду навсегда.
Постоянно, до самого последнего года жизни М.Н., когда к ней приходили уже только самые верные, бывал на Веранде Генрих Сапгир. За те, без малого 30 лет, что я его знала, он почти не изменился, разве что чуть поседел - был таким же кошаче-усатым, уютно-округлым, мягко-ироничным. Даже картавил он как-то округло, читая свои стихи и эссе, а читал он охотно - ему всегда не хватало понимающей аудитории - его произведения для взрослых не так просты для восприятия.
Сначала с ним приходила его жена Кира Сапгир - талантливая, но сильно пьющая и вовсе не следящая за собой. Потом она эмигрировала во Францию.
Вообще, очень значительная, я бы даже сказала большая часть гостей и жителей Веранды эмигрировала. Помню прощальный визит Кублановского, очень грустного -видно было, что ему не хотелось уезжать навсегда, как тогда всем казалось, но были уже 80-е годы и скоро эмигрировавшие, в том числе и он, смогли приезжать.
Один из жителей Дома, располагавшийся с семьей, правда, не в самом Доме, а в палатке в саду (как я уже говорила, в доме спальных мест было немного) даже носил кличку "диссидент". На самом деле он вовсе не был диссидентом, просто долго и безуспешно пытался выехать в Америку. Когда, наконец, ему это удалось, он там быстро организовал свое дело и стал, говорят, миллионером.
Кличку "диссидент" дала ему конечно М.Н. Она часто давала окружающим прозвища, намертво к ним прилипавшие.
Был "Князь" - Юра Кликич, действительно, потомок князей Барятинских, но прозванный "Князем" не только за это, а и за изысканные великосветские манеры, длинный породистый нос, ухоженные руки и ноги. Он появился в Доме году в 64-м в возрасте 18-ти лет и был верным другом М.Н. до последнего дня.
Был "Астральный" - архитектор Саша Гусев - талантливый человек, архитектором никогда не работавший и постоянно ищущий себя, временами удалявшийся в "астрал".
Была "Blonde" - местная красавица блондинка. Проучившись некоторое время в Москве, в Университете им. Патриса Лумумбы, она вернулась в Коктебель и скоро родила совершенно черного Руслана. Так они и приходили вдвоем: белая Валентина "Вlondе" и черный Руслан - это была очень странная пара.
Бывал, но не прижился некий человек, которого я не знала, по прозвищу "Наконечник" (прилагательное "клистирный" - опускалось, но подразумевалось). Говорят, он был страшный зануда и постоянно лез не в свое дело.
Был красивый, преуспевающий, очень здоровый на вид майор, которого М.Н. почему-то прозвала "фашиствующий молодчик", на что тот не обижался и в телеграммах и письмах так и подписывался: ф. молодчик.
Был, наконец, молодой человек босяцкого вида по прозвищу "Лодыре", появившийся в Доме в качестве компаньона замечательной художницы Елены Нагаевской, живущей в Бахчисарае и дружившей с М.Н. Лодыре был по образованию художник, но работать не желал и как-то мне признался, что считает творчество интимным процессом и показывать свои художества окружающим для него то же, что интимные части тела. М.Н. считала Лодыре сумасшедшим. Говорили, что за валютные операции он попал в тюрьму, где ему очень понравилось: там кормили и не надо было работать. Такую реакцию на тюрьму сочли странной, и посадили его в "психушку". Мне же он показался совсем не сумасшедшим, а очень хитрым и "себе на уме".
Да! Много бывало на Веранде оригиналов, всех не перечислишь. Но вернемся к писателям и поэтам.
Бывал Володя Олейников - талантливый поэт, почти совсем спившийся, и вдруг каким-то чудом вылечившийся, остепенившийся и даже разбогатевший, что дало ему возможность построить в Коктебеле большой, но полностью лишенный художественной привлекательности, дом. Говорят у Олейникова был абсолютный литературный вкус, что позволило ему стать успешным издателем, но художественного вкуса у него очевидно не было. И вообще - бросив пить, он стал угрюмым нелюдимым и скупым человеком, и в Дом заходил уже редко.
Значительно позже, В 80-е годы в Доме появился Евгений Рейн, ближайший друг Иосифа Бродского, когда-то вместе с ним, молодым человеком входивший в окружение Анны Ахматовой. Поначалу, еще в доперестроечные времена он был очень оживлен, остроумен, неистощим на занимательные истории из литературного и театрального мира. Стихи его почти не печатались, он нуждался в аудитории и с удовольствием их читал. М.Н. считала его настоящим поэтом, хотя и не очень ей близким. Но одно стихотворение Рейна она любила и часто просила прочесть его: о своей любимой собаке, о Джиме:
Старый бродяга из Коктебеля,
Одиннадцать лет собачьего стажа,
Почти чистокровная немецкая овчарка,
Ты разлегся у меня под ногами,
Безразличен к телевизору,
К суматохе на веранде.
В страшном ящике - полуфинал футбола,
За столом - последние сплетни, -
Даже к ним ты равнодушен.
А ведь ты известен в самых дальних странах:
В Лондоне, Нью-Йорке, Монреале,
В Сан-Франциско, Мюнхене и Париже
Тебя вспоминают.
Потому что многие прошли через веранду,
Ты гремел навстречу им цепью,
Лаял охотно или так, для отчета,
Тогда освобождали твой ошейник.
Грудь свою раздувая достойно,
Появлялся ты на веранде,
"Джим" - кричали тебе, - "Джимушка, Джимчик!"
Это было приятно.
Но достоинство - вот что основное.
Гости приходят и уходят,
Но немецкая овчарка остается...
Год за годом приходили гости,
Год за годом говорили гости,
Пили пиво, чай, молоко и водку, Говорили смешные словечки:
"мондриан", "шагал", "евтушенко",
"он уехал", "она уехала", "они уезжают",
"кабаков", "сапгир", "савицкий", "бродский",
"Джексон поллак", "ве ве Набоков", "лимонов"
И опять - "уехали", "уезжают", "уедут"....
Вот и стало на веранде не так тесно,
Но всегда приходит коровница Клава
И приносит молоко в ведерке
И шумит, гремит проклятый ящик,
Дремлешь, Джим? Твое, собака, право.
Вот и я под телевизор засыпаю,
Видно, наши сны куда милее
Всей этой возни и суматохи,
Не дошли еще мы до кончины века,
Уважаемая моя собака.
Почему же нас обратно тянет
В нашу молодость, где мы гремели цепью?
В этом стихотворении явно слышится печаль и ностальгия по прошедшим годам, когда "мы гремели цепью".
Странно, но с началом "перестройки", когда признали Иосифа Бродского и Евгения Рейна стали активно печатать, он стал широко известен, смог выезжать за границу, - то есть, казалось бы, жизнь его изменилась к лучшему, он, продолжая бывать на Веранде, перестал вести оживленные беседы, читать стихи, острить. Сидел грустный, нахохлившийся, полусонный. Казалось, он не рад своей популярности, возможности путешествовать, печататься, выступать. Все пришло, но "когда это было уже не нужно". М.Н. грустно, но спокойно говорила, что за свою долгую и не слишком счастливую жизнь она пришла к заключению, что сбывается все, о чем мечтаешь, но тогда, когда это уже не нужно.
А может быть, что касается Рейна, это впечатление было обманчиво. Просто у него уже не было потребности высказываться и читать стихи в столь узком кругу.
Действительно, с отъездом массы творческой интеллигенции за границу, а затем -в связи с появившейся возможностью печататься, выставляться, высказываться не в частных домах "на верандах" и "на кухнях", а вполне легально, роль подобных домов постепенно сошла "на нет". Все реже появлялись на Веранде писатели и поэты, которых не печатали, художники, которых не выставляли, диссиденты, которых не выпускали...
М.Н. трезво оценивая изменение роли своего Дома, как центра культурного общения не слишком грустила по утраченному значению и с большим интересом следила за всеми переменами, высказывая по этому поводу, порой весьма парадоксальные суждения. Так, в период неожиданного взлета популярности Жириновского, М.Н. заявила, что механизм его воздействия на людей аналогичен воздействию бразильских сериалов, которые, действительно в это же время оккупировали экран. "Нельзя безнаказанно оглуплять народ", - сказала М.Н.
Пожалуй, она была права, в механизме воздействия сериалов и трепотне Жириновского действительно есть много общего.
Менее реалистичным казалось утверждение М.Н., что многие из политиков, откуда-то неожиданно возникших, - инопланетяне, "например Бурбулис - типичный инопланетянин" - говорила она так убежденно, что в это хотелось верить.
М.Н. нередко давала необыкновенно остроумные и точные определения и объяснения происходящего. Чего стоит ее выражение, родившееся где-то в конце 70-х: "Единственная форма проявления инициативы у нас - воровство, поэтому все крадут" или другое: "У нас хорошо одеться можно - плохо, зато плохо одеться можно очень хорошо".
Будет неправильным изображать Дом М.Н. только как место, где бывали известные и выдающиеся личности. Это был наш Дом, в котором мы, постоянно там бывавшие, жили, растили своих детей, веселились, радовались жизни и все, без исключения, почитали, уважали и любили Марию Николаевну, его полновластную хозяйку.
Как я уже упоминала, дом не был рассчитан на извлечение прибыли за счет сдачи отдыхающим. Самой большой комнатой была комната хозяйки с роялем, а позднее и телевизором. Кстати, вопреки тому, что можно заключить из стихотворения Рейна, телевизор смотрели довольно редко, в основном новости, но тут уж приходило почти все население дома.
Комната М.Н. была также и гостиной, где проводились музыкальные вечера, но об этом позже. Нередко в комнату хозяйки входили без стука. М.Н. относилась к этому и вообще к суете вокруг спокойно. В те периоды, когда Дом был переполнен, в ее комнате ночевал кто-нибудь из близких ей людей.
Кроме комнаты хозяйки на первом этаже были: так называемый "люкс" - комната на 2-х, max на 3-х человек, где поселялись самые приличные, чаще немолодые люди и зимняя кухня с печкой и раковиной, где мог жить один человек или полтора (то есть мать с маленьким ребенком).
Дети поначалу в Дом не допускались. Считалось, что они создадут чуждый дому настрой. Но позже, когда молодежь, долгие годы бывавшая в Доме, обзавелась детьми, М.Н. смирилась с необходимостью допустить их. Многие вырастали, из года в год бывая в Коктебеле, полюбив его, как и их родители, и приводили в тот же дом своих детей.
На веранде, долгое время бывшей незастекленной, в дальнем от стола конце, отгородившись ширмой, любил жить Митя, а на топчанах по сторонам стола ночевали припозднившиеся гости.
Кроме того спальные места были на 2-м этаже в двух каморках под скатом крыши. В периоды наибольшего переполнения ночевали даже "в щели" - между стропилами и перекрытием, куда можно было заползти, забросив предварительно матрас или спальный мешок.
В "щели" я никогда не ночевала, а вот в саду под сливой, накрывшись "козлом" -старой шубой М.Н. - приходилось. На топчане также спала однажды, придя из Крымского Приморья, где жила тем летом, спасаясь от коктебельской перенаселенности, и задержавшись допоздна.
Любимым моим местом, особенно когда я стала ездить с сыном, - был отдельно стоящий флигель, который сначала выполнял роль летней кухни - потом готовить стали на веранде. Во флигеле было холоднее, чем в доме и в сильные дожди он протекал, но там было спокойнее.
Я старалась бывать в Коктебеле в мае - июне или в сентябре - октябре, почти никогда не оставаясь на июль - август, когда, как выражалась М.Н., "на веранде варится борщ из людей". Так, мы с подругой были в Коктебеле в недоступном нам в обычное время Доме Творчества в "холерный год" - 70-й.
В тот год "письмeнники" или "совписы", как называли на Веранде жителей Дома Творчества, особенно тщательно охраняли свою территорию от посторонних. На воротах стояла неприступный страж, называемая у нас - "баба-гитлер". Словно в наказание за это сами "письмённики" оказались запертыми на своей территории на длительный карантин, так как именно среди них оказался подозреваемый в холере.
Всех отдыхающих смело, все дома отдыха и пансионаты были закрыты и хотя опасность, казалось, миновала, напуганные писатели в тот год уже не приехали.
Мы наслаждались пустынным Коктебелем, прогулками и необыкновенно вкусной и изысканной кухней Литфонда, которая баловала нас какими-то неведомыми нам прежде, экзотическими блюдами вроде "мититей" или "кюфта бос-баш".
Именно в тот год в доме появился Пищик. Это был маленький котенок светлой масти, необыкновенно жалобно и непрерывно пищащий. Он так осточертел всем, включая М.Н. своим писком, что она решила подбросить его к кухне Литфонда.
Последовавшие за этим мелкие и крупные неприятности, М.Н. восприняла, как наказание за этот грех, поэтому она была даже рада, когда, спустя неделю, идя по территории Литфонда, она увидела Пищика, выкатившегося из кустов и, как всегда, отчаянно пищащего. После этого Пищик обосновался в Доме окончательно и дожил до старости, превратившись в солидного сытого кота, сохранив, тем не менее, такой же писклявый голос. Пищик всегда так пристально следил взглядом за говорившими, что М.Н. говорила, что он "стучит" и при нем надо быть осторожными.
Вообще животные, собаки и кошки в Доме были всегда.
Первым был здоровый, типа немецкой овчарки с примесью кавказской, кобель Босс - серьезная собака, порой опасная, но управляемая хозяйкой. Мой папа даже прозвал его "Антисемитом", за то, что он питал к нему явно враждебные чувства. Босс прожил в Доме лет десять, его застрелили, когда он гулял по долине.
На смену ему появился Лыска - проклятие всего дома, включая М.Н. Лыска был "протеже" Марии Степановны Волошиной, которая покровительствовала всем псам в округе. Лыска был, вопреки прозвищу, не она, а он и очень агрессивен. Он держал в страхе весь дом, кусая всех без исключения: и жильцов, и гостей, и даже хозяйку. Однажды он так тяпнул М.Н. за руку, что она долго не могла играть на рояле. Нередко приходилось пробираться в дом сложным путем, через окно, чтобы избежать встречи с этим монстром. Причем размеров он был средних, масти -желтой, сложением - нескладный, с тонкими кривыми ногами: недоразумение, а не собака. Удружила же нам Мария Степановна! Единственным его достоинством, как говорила М.Н., было то, что "он ограничивал посещаемость". Правда достоинством это являлось только в разгар сезона. М.Н. потом не раз вспоминала как, сидя на веранде за столом вся компания, и стар и млад, услышав крик "Лыска под столом!", -дружно задирала ноги выше стола. Терроризировал Дом Лыска года четыре, затем, ко всеобщему облегчению от него избавились.
На смену ему появилась милая, симпатичная, но переболевшая в детстве чумкой и волочившая задние ноги, Фифа. Она была не слишком долго, ее пришлось усыпить, кажется она не могла разродиться.
Затем старый коктебелец Леня Домрачев нашел и принес симпатичного щенка, который, наконец "пришелся ко двору". Это и был Джим, увековеченный Рейном в стихотворении. Джим по размерам был таким же, как Босс, но желтоватой масти. М.Н. очень любила его, но признавала, что это любовь неразделенная: больше всего Джим любил не хозяйку, а изредка бывавшего в Доме Леню Домрачева. Джим был пес компанейский. Он часто сопровождал нас в прогулках. Кроме того он время от времени приводил в дом приятелей, от которых было трудно избавиться и которых приходилось кормить. Особенно долго задержалась Сильва, которую Джим, очевидно, считал законной супругой. Сильва была очень кроткой с людьми. Чего только не вытворял с ней мой малолетний сын: он и тискал ее, и пытался на ней кататься. М.Н. вспоминала, как временами она слышала мой окрик: "Кирюша! Не кусай Сильву!" (конечно все это он делал, любя). Будучи кроткой и покорной с детьми, Сильва оказалась настоящей хищницей. Она подбивала и Джима и они на пару ловили дичь и, что гораздо хуже, - воровали соседних кур. После исчезновения Сильвы - очевидно ее застрелили за ее подвиги - Джим изредка продолжал совершать набеги, что беспокоило М.Н., так как грозило конфликтами с соседями.
Джим не любил милиционеров, почтальонов, молочницу Клаву, которую сопровождал его враг, мощный Пират, и Радзинского, которого однажды даже серьезно покусал, после чего тот заходить опасался. Заглянувшего на наш участок как-то милиционера, он тяпнул, как выражалась М.Н. "за причинное место".
Джим прожил лет 12 и умер на руках у М.Н. после довольно длительных страданий. М.Н. очень переживала эту потерю, она любила Джима и говорила, что больше такой собаки у нее не будет. Действительно, после Джима с собаками М.Н. не везло: щенков приносили, но они гибли или пропадали по разным причинам.
Были в доме и кошки, иногда по несколько сразу: мудрый Кики, уже упоминавшийся Пищик, хитрый Киссин (сокращенное от Киссинжер), дикий Котя, который скрывался на деревьях и любил прыгать сверху, вцепляясь в волосы, Тигрис с уютным полосатым животом и другие. Вся эта живность была неотъемлемой частью Дома.
Помню, как, намешав в миске довольно сомнительную тюрю, М.Н. говорила льстивым голосом: "Ой, вкусненько!" Впрочем псы были не избалованы и довольствовались тем, что им доставалось. М.Н. всегда симпатизировала животным. Бывая у нас в Москве, она хорошо относилась к моему усатому и бородатому миттель-шнауцеру, но говорила, что предпочитает "открытые собачьи лица".
М.Н. не была хорошей хозяйкой в обычном понимании. Она почти не готовила, не суетилась перед приходом гостей, лишь иногда осведомлялась, все ли готово. Действительно, всегда находился в доме кто-то, кто мог об этом позаботиться. Но на самом деле М.Н. была настоящей Хозяйкой Дома, умеющей создать в нем именно ту атмосферу свободы самовыражения каждого, которая привлекала в Дом людей разного возраста и интересов, истосковавшихся по свободе.
Сам воздух Дома, казалось, был насыщен творческой энергией, разговорами, спорами и счастливьм взаимообогащающим общением бывавших здесь в течение десятков лет людей. При всей своей кажущейся безхозяйственности, М.Н. строго следила за порядком - не внешним, а более существенным, без которого Дом стал бы разрушаться. Это требовало постоянных усилий.
Умение "вести дом", не притесняя ничьей свободы, особенно выявлялось, когда на время отъезда М.Н. хозяином становился кто-нибудь другой: Лиля Берковская, переводчик, давняя подруга М.Н. и жена известного литературоведа и умнейшего человека, Наума Яковлевича Берковского, или Дима Савицкий. Дом тут же терял свою привлекательность, переставал быть для каждого "своим". Становилось ясно, что весь этот порядок на кухне, на веранде, в гостиной - без М.Н. никому не нужен, никого не радует.
С давних пор повелось упражняться в стихосложении, прикрепляя бумажки со стихами на двери туалета с внутренней стороны. Это была своего рода перекличка, творческое соревнование. Уровень стихов был достаточно высок. Я, например, хотя и сочиняла стихи, не осмелилась вступить в это соревнование. Помимо задач творческих, стихи служили установлению порядка, информировали впервые пришедшего о нормах поведения в нашем туалете, короче, они были необходимы. Авторство некоторых стихов мне известно, но не всех. Приведу те, что помню. Вот явный Митя Орбели:
Едва ль найду в себе отваги
Идти в клозет, где нет бумаги.
Клозет, всем ясно - не клозет,
Коль в нем совсем бумаги нет.
Будь ты хоть теософ, хоть маг -
В клозете трудно без бумаг.
Для разных нужд пойдет газета
В глубокомысленность клозета
Прочтя, учти все это ты
И береги газет листы.
Неизвестный автор в стиле Волошина:
Путник усталый!
Войди и присядь в этой келье заветной.
Сядь аккуратно,
Богов местных дабы не гневать,
Грустные мысли отринь
И устав соблюдая суровый,
Щедрую жертву в алтарь
Бережно ты опусти.
Сможешь гордиться тогда
С честью исполненным долгом
И подойдет к тебе Гриц,
Босс тебе лапу подаст.
Гриц был первый кот М.Н., очень милый и умный, я о нем совсем забыла. Еще одно стихотворение, возможно, Митино.
Сортир печальный, до вершины
Из корок сделанный крушины,
Скажи на милость, где же смех?
Который много лет для всех
Был притягательной причиной
Сюда тащится с кислой миной?
О, неужели быт заел,
Тех, кто бывал шутлив и смел?
Иль может с пузырьком чернил
Бывает здесь лишь копрофил?
Спастись мы можем только чудом,
В иголку пропустив верблюдом,
Все, что на свете не смешно...
Серьезным быть - ей-ей грешно!
А следующее - точно принадлежит Мите Орбели.
В сии почтенные анналы
Сколь не вноси - все будет мало.
И я решил внести свою,
Хотя и тонкую - струю.
Гаргантюа младенцем нежным
Такой исследовал вопрос -
Стоит он с остротою прежней:
Чем лучше подтирать свой... нос?
(Смотри, ученый грамотей,
Рабле в изданьи для детей)
Тогда, во тьме средневековья,
Решений общих не найдя,
На пользу своему здоровью
Гусенка выбрал для себя
Рекомендаций было много.
В их достопамятных рядах
Хвостова ода и Эклога,
Конечно, "Невский альманах"
Пришел прогресс, принес газету,
Но на печатанных листах
Нет - разгуляться где поэту,
Хромает рифма на полях.
Мы ждем решительного шага
Где туалетная бумага?
Тогда б могла поэтов масса
Творя, не покидать Пегаса.
Совет неизвестного автора, очень актуальный, выраженный коротко и ясно:
О, путник! Не виси орлом
Над заповедным сим жерлом,
Не то лети от этих мест:
Здесь туалет, а не насест.
Страшный, черный человек, указующий на посетителя, со словами:
"А ты закрыл отверстие?"
Шутливый совет: "А если здесь Вы только гости, То в дырку две копейки бросьте".
А вот очень содержательное и информативное стихотворение, написанное Рюриком в "холерный год". Рюрик (это его настоящее имя) был местный дачевладелец, личность загадочная, достойная отдельного рассказа. Позднее он был изгнан из Дома, но в "холерный год" он еще бывал и даже оставил свой след:
Сортирных жанров красоту
Пора поднять на высоту,
Чтоб обо всем, что сталось в мире,
Любой из нас узнал в сортире.
Я вам плохую весть несу -
У нас холера на носу,
Но страшен тут не самый нос,
А даже маленький понос.
Советы действенны, хоть грубы:
Известкой хлорной чисти зубы,
Водой горячей фрукты мой,
Пить в бочке квас - ни боже мой!
Не жри в столовой суп и щи,
А чуть задрищешь - сообщи.
С холерой нечего шутить,
Когда немножко хочешь жить.
А это что-то из древнегреческого (или древнеримского?)
Жаль, что не видно в простое окошко
Море, песок и прибрежный камыш.
Жаль мне, Гевсиний, отсюда не видно,
Как, ожидая меня, ты топчешь траву.
Ты же, Гевсиний, орлом
Похвалялся недавно в сраженьи,-
Будь же, Гевсиний, орлом
И потуг моих, друг, не тревожь