Крым это состояние души

Паустовский К. УМОЛКНУВШИЙ ЗВУК.
Отрывок.

В Крыму около мыса Карадаг есть маленькая бухта. Называется она Разбойничьей. Очевидно, когда-то она была приютом контрабандистов. Здесь они прятали в расщелинах скал свои товары.

Сейчас на этих скалах всегда дрожат от ветра желтые бессмертники. Огромные камни, скатившиеся с Карадага тысячу лет назад, лежат на берегу. Они ушли в землю, обросли железным терновником и стали похожи на грубые гробницы героев.

Как-то я лежал на пляже в этой бухте и, закрыв глаза, прислушивался к морскому шуму. Он состоял из равномерного чередования звуков. Сначала был слышен набегающий гул. Потом наступало короткое затишье, когда волна останавливалась у края намытой гальки. И, наконец, волна с шорохом уходила обратно.

Настойчивый гул прибоя прекращался только при полном штиле. Но такой штиль бывает редко. Всегда кажется, что он приходит из каких-то мерцающих стран. Берега пахнут теплым гравием, и на мачтах не шевелятся даже старые, истлевшие флаги.

Штиль наступает в такой тишине, что слышно, как в горах стучит топор. От каждого его удара вздрагивает на воде легкая рябь. Отражение этой ряби на подводном песке похоже на испуганную беготню маленьких рыб.

Оцепенение штиля овладевает берегами древней Киммерии – Восточного Крыма. Говорят, что в рыжем здешнем кремнеземе еще недавно находили головы мраморных богинь – покровительниц сна и легкого ветра Эола.

Я лежал, слушал ропот волн, думал о каменных богинях и чувствовал себя счастливой частицей этого южного мира.

Невдалеке от меня сидела на пляже незнакомая девочка лет пятнадцати, должно быть школьница, и учила вслух стихи Пушкина. Она была худенькая, как приморский мальчишка-пацан. На ее загорелых коленях белели шрамы. В ладонях она рассеянно перебирала песок.

Я видел, как сыпались между ее тоненьких пальцев обломки ракушек и крабьих лапок, крошечные осколки зеленого стекла и марсельской черепицы. В этих местах море почему-то выбрасывает очень много обломков этой оранжевой и звонкой, как медь, черепицы.

Девочка часто замолкала и смотрела на море, прищурив светлые глаза. Ей, должно быть, хотелось увидеть парус. Но море было пустынно, и девочка, вздохнув, снова начинала читать скороговоркой стихи Пушкина:

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.

Оттуда же.
И я подумал, что, в конце концов, утомительно и печально все время встречать новых людей и тут же терять их неизвестно на сколько времени – может быть, навсегда.

В июле 1912 года Максимилиан Волошин с графом Алексеем Толстым, а также художниками Вениамином Белкиным и Аристархом Лентуловым, отдыхавшими в то время в Коктебеле, получили предложение обустроить небольшой сарай под кофейню для дачников, их гостей и просто туристов. «Обормоты» с радостью приняли это предложение. Было решено «разукрасить» все четыре стены и простенки своими произведениями и непременно каждое из них сопроводить небольшим стихотворным текстом.

Работу завершили уже к началу августа. Незамысловатые двустишья, сложенные А.Толстым и М.Волошиным, как нельзя кстати подошли к вывесочному стилю натюрмортов Лентулова и Белкина. По предложению авторов лавочка была названа «Бубнами» (от выражения «Славны бубны за горами»). Это «столичное» название было придумано «с претензией» на конкуренцию с особо знаменитым в литературно-артистических кругах петербургским рестораном «Вена». И, безусловно, корень его лежит в том, что художники, принимавшие участие в отделке принимали участие в объединении «Бубновый валет». А в «Путеводителе Боссалини для Феодосии и окрестностей» кафе и вовсе названо «осколком „Бубнового волета”».

У самого входа в кафе была нарисована огромных размеров фигура в оранжевом хитоне. Это, конечно же, Волошин. А рядом - две пояснительные надписи:

«Толст, неряшлив и взъерошен Макс Кириенко-Волошин»,

«Ужасный Макс – он враг народа, его, извергнув, ахнула природа».

Рядом такая же огромная, но очень важная фигура:

«Прохожий, стой! Се граф Алексей Толстой».

«Обормоты» не забыли и о своих вечных врагах - «нормальных дачниках». Для них было тоже подготовлено несколько сюрпризов. На фанерном листе был нарисован человек в котелке, черном элегантном костюме. Стоячий накрахмаленный воротничок подпирал бессмысленное лицо с усиками. Надпись гласила:

«Нормальный дачник - друг природы.
Стыдитесь, голые уроды».

А рядом с ним, на вершине Сюрю-Кая, стояла балерина на одной ножке:

«Вот балерина Эльза Виль - классический балетный стиль».

«Ужасный Макс – он враг народа, его, извергнув, ахнула природа»

Как только не обзывали Хозяина Коктебеля - даже "врагом народа". 
Никакого почтения! Вот и Илья Эренбург копытца ему приделал:

Из цикла «Ручные тени»

Елей как бы придуманного имени
И вежливость глаз очень ласковых.
Но за свитками волос густыми
Порой мелькнёт порыв опасный
Осеннего и умирающего фавна.
Не выжата гроздь, тронутая холодом...
Но под тканью чуется тёмное право
Плоти его тяжёлой.
Пишет он книгу.
Вдруг обернётся – книги не станет...
Он особенно любит прыгать,
Но ему немного неловко, что он пугает прыжками.
Голова его огромная,
Столько имён и цитат в ней зачем-то хранится,
А косматое сердце ребёнка,
И вместо ног – копытца.

14 марта 1915

ЮРИЙ ЛЕВИТАНСКИЙ
* * *
Снег под утро реже, реже,
и как промельк в облаках -
белый дом на побережье,
возле моря в двух шагах.

В этом доме белом-белом,
где шаги приглушены,
где иных не слышно звуков,
кроме звуков тишины,

В этом доме тихом-тихом,
где покой и полумрак,
там свои бушуют бури -
не подумаешь никак.

Там гремят такие грозы -
просто вам их не слыхать.
Там такие вихри кружат -
Просто вам их не видать.

Там гудят такие шквалы,
дуют ветры всех широт.
Там и взрывы, и обвалы
вулканических пород...

В этом доме тихом-тихом,
я зимой однажды жил.
Тихо музыка играла,
снег за окнами кружил.

И никто б не мог подумать,
что за тою вон стеной
день и ночь бушует лава,
ходит почва подо мной.

И никто б не мог представить,
что на том вон этаже
подо мною твердь земная
разверзается уже.

Грозно пламя бушевало,
грохотал девятый вал -
сам не помню, как бывало,
я на берег выплывал…

Зимний берег побелевший,
зимних сосен бахрома.
Белый дом на побережье,
дом как дом, как все дома.

Гаснет в окнах луч прощальный,
Свет зажегся там и тут.
Ходит шторм девятибалльный
Рододендроны цветут.

Однажды в Ялте, зимним вечером, несколько писателей затеяли игру: кто не дольше как за полчаса напишет рассказ на заданное слово. Слова нарочно придумывались «гробовые». Они могли бы привести в отчаяние человека даже с самым изворотливым воображением. Мне, например, попалось слово «удой».

Слова писались на бумажках, и мы потом вытаскивали их из шляпы старого весёлого и маленького, как гном, человека, Абрама Борисовича Дермана. У Дермана было прозвище «Соцстарик» — то есть «Социалистический старик», так как, по общему мнению, при социализме все старики должны быть такими же милыми и деятельными, как Дерман.

Луговской вытащил билетик со словом «громкоговоритель», крякнул и нахмурился. Дерман не сдержался, хихикнул и потёр руки. Он предчувствовал неизбежный провал Луговского.

— Стыдитесь, старик! — сказал Луговской своим мягким и дружелюбным басом, тщетно стараясь придать ему угрожающие ноты. — Вы у меня ещё поплачете! Клянусь тенью поэта Ратгауза!

Почему он вспомнил поэта Ратгауза — непонятно. Это был скучный, как аптекарский ученик, водянистый поэт конца XIX века.

— Скоро надо садиться писать, — озабоченно предупредил Дерман и посмотрел на свои старомодные, очень большие карманные часы. — Время подходит.

— Чёрта с два! — прогремел Луговской. — Чёрта с два, буду я вам писать рассказ именно здесь! Я требую дополнительного времени. Не меньше часа. Я предлагаю вам выслушать мой рассказ в Ливадии. Немедленно. Сам по себе он займёт несколько минут.

— Кошмар! — бесстрастно сказал Александр Иосифович Роскин. — Общеобразовательная писательская экскурсия в Ливадию! Ночью! В декабре! В дождь и в шторм. Бред сивого мерина!

За окнами действительно бушевал сырой шторм. Он туго гудел в старых кипарисах. Тяжёлые капли дождя били в окна не чаще, чем раз в минуту. Было слышно, как внизу, на набережной, шипел, перелетал через парапет и раскатывался по асфальту прибой.

— Как вам будет угодно, — сухо ответил Луговской. — Если это вас не устраивает, я выхожу из игры.

Все зашикали и замахали на Роскина. Предложение Луговского было неудобно, но заманчиво, сложно, но увлекательно. В нём скрывалась тайна. Уже одно это обстоятельство в наш век разоблачённых тайн раззадорило всех. В конце концов мы все пошли в Ливадию.

Ялта стремительно мигала огнями, как это всегда бывает в такие ветреные, бурные, шумливые, сырые, ненастные штормовые ночи. Море ревело, и первобытный хаос ударял, как прибой, рядом с нами в берега и уходил обратно, в клубящийся мрак.

Мы почти ощупью шли по Царской тропе. Все молчали. Накрапывал дождь. Сырая земля пахла дрожжами. Очевидно, в палой листве уже началось брожение.

Луговской остановился, зажёг спичку и осветил мокрый ствол вяза. В него была воткнута заржавленная английская булавка.

— Здесь! — сказал Луговской. — Идите за мной. Только осторожно. Тут осыпи. Тогда Роскин снова возмутился.

— Клянусь тенью академика Веселовского, — сказал он, подражая Луговскому, — что это розыгрыш! Блеф! Штучки-мучки! Фокусы! Я не хочу оставаться в дураках.

— Тогда можете оставаться здесь, — сердито ответил Дерман. — Я старик и то не хорохорюсь.

— Не хватало, чтобы я тут стоял среди ночи один как истукан, — пробормотал Роскин и начал осторожно спускаться следом за всеми.

В зарослях было темно, как в сыром подземелье. Ещё не опавшие листья проводили по лицу холодными мокрыми пальцами. Слышнее стало море. Луговской остановился.

— Теперь слушайте! — сказал он. — Стойте тихо и слушайте.

Мы замолчали.

И вот среди шуршанья листьев, слабого треска ветвей и шороха дождевой воды, стекавшей по каменистой земле, мы услышали хриплый и унылый голос. Он был очень слаб и по временам издавал странный скрежет.

— «В проектном задании, — скрипел голос, — институт предусмотрел малоэкономичный способ транспортировки вскрышных пород…»

— Кошмар! — прошептал Роскин.

Ржавый треск заглушил эти нудные слова. Потом в глубине зарослей кто-то развязно ударил по клавишам расстроенного рояля, и Лемешев запел, слегка повизгивая:

Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силёнку…

— Что это? — испуганно спросил Дерман.

Лемешев осёкся и, помедлив, сказал голосом чревовещателя:

Хочет
он
марксистский базис
под жакетку
подвести…

— Вы очень ловкий чревовещатель, — спокойно сказал Луговскому Роскин, — но всё же прекратите, прошу вас, это безобразие. И объясните, в чём дело. Потому что это уже похоже на глумление, на издевательство, на барское пренебрежение, на формалистический выверт и на шулерское передёргиванье цитат.

— Я не циркач и не чревовещатель! — ответил Луговской. — Просто у меня хороший слух и мне повезло.

И он рассказал нам, что на днях проходил утром по Царской тропе и услышал из зарослей хриплый шёпот. Человек шептал долго. Луговского поразило то обстоятельство, что шептал он даже с некоторым пафосом, по-актёрски, как говорил Луговской, «дрожжементом, со слезой и подвывом». Луговской начал продираться на этот шёпот через заросли, пока не увидел прибитый к стволу высокого бука облезлый и погнутый громкоговоритель. Он гнусавым голосом бормотал что-то о творчестве композитора Алябьева.

Вскоре Луговскому удалось выяснить, что к Октябрьским праздникам в Ливадийском парке поставили несколько громкоговорителей. После праздников все громкоговорители сняли, а один, очевидно, забыли.

Он честно трудился дни и ночи, промокал от дождей, высыхал и трескался на солнце, ржавчина разъедала его металлические части, ветер нашвырял в него мелких летучих семян, запорошил ему горло трухой. В конце концов он устал, охрип от необходимости перекрикивать шум моря и ветра, простудился, начал кашлять и даже по временам совершенно терял голос и издавал только писк и скрежет.

Он страдал от холода и одиночества, особенно в те дикие ночи, когда на небе не было даже самой застенчивой маленькой звезды, которая могла бы его пожалеть.

Но ни на минуту он не переставал делать своё дело. Он не мог замолкнуть. Он не имел права сделать это, точно так же, как не может маячный смотритель не зажечь каждый вечер маячный огонь.

— Вот вам мой рассказ, — сказал Луговской. — Не на бумаге, а в натуре. Рассказ о громкоговорителе. И незаметном герое. Примете вы его или нет?

Мы все приняли этот рассказ Луговского, как сказал Дерман, «по первому классу», хотя Луговской и нарушил правила соревнования.

Луговской получил первую премию — бутылку портвейна из массандровских так называемых «коллекционных», вин.

К. Г. Паустовский "Горсть крымской земли"

«Я пишу и поглядываю за окно. Черное море налито в каменные берега, как расплавленное, нестерпимо блестящее олово. С севера, с гор, ветер несет сухой снег и желтые дубовые листья. Но вместе со снегом летят и первые лепестки миндаля, как крошечные вестницы недалекой весны.

По ночам слышно, как бесконечно шумит море. Этот величественный шум всегда вызывает мысль, что человек должен прекратить мучительное существование последних лет, полное страха и войн, будь они архигорячие или архихолодные, прекратить власть недостойных над достойными. Человек должен наконец стать, как ему и следует быть, доверчивым, добрым и спокойным. Недаром Чехов – я вижу его дом на склоне горы, – оказал пророческие слова, что люди увидят небо в алмазах и отдохнут до глубокого и свободного счастливого вздоха, до глубины души после мучительных и кровавых десятилетий».

К.Г. Паустовский "Моим читателям в Америке"

Крымский полдень

Черешни, осы - на лотках;
и, точно отсвет моря синий,
на знойно-каменных стенах
горят, горят глаза глициний.

Белы до боли облака,
ручей звездой в овраге высох,
и, как на бархате мука,
седеет пыль на кипарисах.

В.Набоков


Вечер над Балаклавой.

Вечер над Балаклавой,
Сумерек миг короткий -
Миг, когда тихнет гавань,
Дремлют рыбачьи лодки.

Месяц на небе южном
Плавает одиноко.
Город готовит ужин
И зажигает окна.

Травы с водою спорят.
Слушает старая крепость,
Как напевает море
Древний забытый эпос.

Песня коснется слуха -
Ветром веков повеет...
Над Балаклавской бухтой
Скоро совсем стемнеет.

Тихо вдыхает вечность
Слабосоленый воздух.
Ночь прогоняет вечер
И зажигает звезды.

Елена Громова

 DSC00688.JPG (419.09 кБ. 1332x892 - просмотрено 9 раз.)

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ

ВДОЛЬ МОРЯ

Мы едем вдоль моря, вдоль моря, вдоль моря...
По берегу – снег, и песок, и кусты;
Меж морем и небом, просторы узоря,
Идет полукруг синеватой черты.

Мы едем, мы едем, мы едем... Предгорий
Взбегает, напротив, за склонами склон;
Зубчатый хребет, озираясь на море,
За ними белеет, в снегах погребен.

Всё дальше, всё дальше, всё дальше... Мы вторим
Колесами поезда гулу валов;
И с криками чайки взлетают над морем,
И движутся рядом гряды облаков.

Мелькают, мелькают, мелькают, в узоре,
Мечети, деревни, деревья, кусты...
Вот кладбище, смотрится в самое море,
К воде наклоняясь, чернеют кресты.

Все пенные, пенные, пенные, в море
Валы затевают свой вольный разбег,
Ликуют и буйствуют в дружеском споре,
Взлетают, сметая с прибрежия снег...

Мы едем... Не числю, не мыслю, не спорю:
Меня покорили снега и вода...
Сбегают и нивы и пастбища к морю,
У моря по снегу блуждают стада.

Цвет черный, цвет белый, цвет синий... Вдоль моря
Мы едем; налево – белеют хребты,
Направо синеют, просторы узоря,
Валы, и над ними чернеют кресты.

Мы едем, мы едем, мы едем! Во взоре
Все краски, вся радуга блеклых цветов,
И в сердце – томленье застывших предгорий
Пред буйными играми вольных валов!

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ

ЧЁРНЫЕ БУШЛАТЫ.
Посвящается евпаторийскому десанту.

За нашей спиной остались паденья, закаты,
Ну хоть бы ничтожный, ну хоть бы невидимый взлет!
Мне хочется верить, что черные наши бушлаты
Дадут нам возможность сегодня увидеть восход.

Сегодня на людях сказали: "Умрите геройски!"
Попробуем - ладно! Увидим, какой оборот.
Я только подумал, чужие куря папироски:
"Тут кто как сумеет, - мне важно увидеть восход."

Особая рота - особый почет для сапера.
Не прыгайте с финкой на спину мою из ветвей,
Напрасно стараться, - я и с перерезанным горлом
Сегодня увижу восход до развязки своей.

Прошли по тылам мы, держась, чтоб не резать их сонных,
И вдруг я заметил, когда прокусили проход, -
Еще несмышленый, зеленый, но чуткий подсолнух
Уже повернулся верхушкой своей на восход.

За нашей спиною 6.30 остались, я знаю,
Не только паденья, закаты, но взлет и восход.
Два провода голых, зубами скрипя, зачищаю,
Восхода не видел, но понял: вот-вот и взойдет.

Уходит обратно на нас поредевшая рота,
Что было - неважно, а важен лишь взорванный порт.
Мне хочется верить, что грубая наша работа
Вам дарит возможность беспошлинно видеть восход.


Прим. Евпаторийский десант

Евпаторийский десант — тактический морской десант советских войск, высаженный 5 января 1942 г. в Евпатории с целью отвлечения вражеских сил от осаждённого Севастополя и Керченского полуострова.

Евпаторийский десант состоял из усиленного батальона морской пехоты (700 человек под командованием капитана Г. К. Бузинова). Перевозку его осуществлял отряд кораблей Черноморского флота (базовый тральщик «Взрыватель», 7 сторожевых катеров типа «МО-IV» и морской буксир «СП-14» под командованием капитана 2-го ранга Н. В. Буслаева), который вышел из Севастополя 4 января в 23 ч 30 мин и за время с 3 до 6 ч утра 5 января произвёл высадку десанта. Десантники овладели южной частью города.

Противник направил против них из-под Севастополя пехотный полк, 2 батальона и несколько батарей. Штормовая погода помешала оказать помощь десантникам. 3 дня они сражались с превосходящими силами врага. Одновременно в городе вспыхнуло восстание, в котором участвовала часть населения города и прибывшие на подмогу партизаны. Из семисот десантников осталось в живых меньше сотни.

Евпаторийский десант отвлёк часть сил противника от Севастополя, а также способствовал закреплению успеха советских войск на Керченском полуострове.

Завершив ликвидацию десанта, немцы расстреляли на Красной Горке в Евпатории 12 640 стариков, женщин, детей и раненых советских моряков.

ВЛАДИМИР КАРПЕКО

ПАРФЕНОНСКИЙ МАРШ
М.С. Волошиной

Всё хозяйство - чистая бумага.
Всё наследство - чистая душа.
Мы живём под сенью Карадага
Грозным ветром вольности дыша!
Припев:
Не страшат нас бури и тревога,
Ясен путь, прекрасна цель.
Не свернёт никогда с дороги
Парфенон! Парфенон! Коктебель! Коктебель!
Парфенон! Коктебель!

Строгий профиль Максимилиана
Смотрит в солнцем залитую даль...
Мы живём без лести и обмана,
Вместе делим радость и печаль.
Припев.
Все мы грешные и все святые,
Нам ни чин, ни званье не закон.
Лишь одну прекрасную Марию
Звонкой песней славит Парфенон!
Припев.
Всё хозяйство - чистая бумага.
Всё наследство - чистая душа.
Мы живём под сенью Карадага
Гордым ветром вольности дыша!
Припев.