Крым это состояние души

Делюсь случайно найденным.
ЕЛИЗАВЕТА КРИВОШАПКИНА

ВЕСЁЛОЕ ПЛЕМЯ ОБОРМОТОВ
(фрагмент)


...С осени 1913 года, Крым вошел, в мою жизнь, вошел навсегда. Я живу у папиного брата, дяди Рудольфа {Редлих Рудольф Морицович — фотограф, художник-любитель.}, и учусь в седьмом классе частной гимназии в Феодосии. Дом, в котором я живу, покрыт розовой черепицей и стоит над городом и синей бухтой. За ним по некрутому склону поднимается несколько мазанок слободки, а дальше — гора, белая известковая и полынная земля. Пройдешь минут пять по узкой каменной тропинке — и уже начинаются заросли кизила и редкие виноградники за сложенной из камней оградой под теплым небом. Дом окружен любовно выращенным садом. Когда наступала весна, морской ветер качал высокие тополя и шевелил цветы миндаля, персиков и абрикосов. Давным-давно, еще в пору дружбы с Айвазовским, дядя начал строить этот дом и начал его с двух комнат. Теперь их восемь — да еще небольшая оранжерея и большая мастерская, где дядя пишет свои картины, и застекленная веранда...
Одновременно со мной поселились у дяди в двух маленьких комнатах Марина Цветаева с мужем Сергеем и маленькой дочкой Алей. Они принадлежали к тем удивительным людям, с которыми дружили дядя Рудольф и мой двоюродный брат — Владимир Александрович Рогозинский. Особенно Володя был дружен с Волошиным и художниками Богаевским и Кандауровым. Они часто приходили сюда, в маленький дом над феодосийским Карантином: поднимались по крутой и немощеной улице Феодосии или спускались по тропинкам с Феодосийской горы, после долгого пути пешком, прямо из Коктебеля.
Сколько раз мы совершали этот путь! Весной, когда еще зеленела трава, в ложбинах цвели темно-красные дикие пионы. Мы рвали букеты для Пра — матери Максимилиана Александровича, Елены Оттобальдовны. После долгого пути по плоскогорьям и ложбинам вдруг раскрывалась долина Коктебеля. И на всю жизнь в памяти остался залив, замкнутый "зубчатым окоемом гор", с его чистыми, неожиданно яркими красками, ставший "нечаянной радостью" в жизни многих людей. Казалось, каждая покрытая щебнем тропинка в горах, облако, столбом встающее на горизонте, каждый куст, несмолкаемый прибой — все здесь насыщено духовной, почти человеческой жизнью и мыслью. И нас, подростков, давно ждавших, когда же жизнь начнет показывать свои чудеса, она не обманула, показала нам эти места и поставила на нашем пути людей, о которых и сейчас знаешь, что были они - прекрасными...
После первых пасхальных дней 1914 года Володя повез нас на своей машине в Коктебель, к Волошину. Ослепительно белое симферопольское шоссе бежало по степи. Володя указывал на проносившиеся мимо каменные тумбы с двуглавыми орлами, говорил: "Это Екатерининские версты"; указывая на невысокие железные столбы, поддерживающие уходящие вдаль провода, говорил: "Индийский телеграф". В лицо дул сильно и незнакомо пахнущий ветер, и жизнь раздвигалась во времени и в пространстве. Машина свернула в сторону от шоссе и побежала по белой известковой дороге между невысоких холмов, поросших короткой травой. Скоро между двух холмов показался сияющий треугольник — море. Мы приехали в Коктебель.
Машина стоит у шумящего прибоя, перед калиткой простой двухэтажнёй дачи с невысокой башней. У калитки нас, встретила старая женщина, похожая немного на Гёте. Она была странно одета. Кустарный шушун, широкие длинные шаровары и казанские расшитые сафьяновые сапожки. Взгляд острый, седые подстриженные волосы. Повернувшись к дому, она крикнула басом: "Ма-а-кс!" Это была мать Волошина, Елена Оттобальдовна.
Высокий голос ответил: "Иду, мама!"
Очень легко и быстро сбежал по лестнице полный человек с кудрями? перехваченными ремешком. Он был в рыжей блузе, напоминавшей хитон, в чувяках на босу ногу. Смотрел он так же остро и пристально, как мать, только не сурово, а улыбаясь.
Старушка оглядела нас внимательно и строго и сказала: "Славные ребята, надо только их обобормотить",— она слегка картавила.
В доме много небольших побеленных комнат, в окна которых заглядывает то Карадаг, то море, то Сюрю-Кая — голая, светло-серая остроконечная скала, и всюду гуляет свежий морской сквозняк и шуршит прибой. В этих комнатах обитало веселое племя "обормотов": художники, поэты и немного людей других профессий. Все носили мало одежды: босые или в чувяках на босу ногу; женщины, в шароварах и с открытыми головами, эпатировали "нормальных дачников". Был у них и свой гимн, начинавшийся словами:

Стройтесь в роты, обормоты,
В честь правительницы Пра...

Мы скоро удрали на пляж и, лежа на животе, искали в гальке удивительные полудрагоценные камешки, способные сделать человека счастливым,— сердолики, халцедоны, яшму и даже зеленые хризопразы, камни, для которых коктебельцы изобрели фантастическое название "фернампиксы"...

ЮЛИЯ ДРУНИНА

ОКТЯБРЬ В КРЫМУ...

Октябрь в Крыму —
Как юности возврат.
Прозрачен воздух,
Небо густо-сине.
Как будто в мае
Дружный хор цикад,
И только утром
Их пугает иней.

Я осень
Перепутала с весной.
Лишь мне понятно,
Кто тому виной…

Этим летом побывала в музее Грина в Старом Крыму и прошли по одноименной тропе.
Природа-волшебная.
АНДРЕЙ ДЕМЕНТЬЕВ

СТАРЫЙ КРЫМ
(Марине)

Мы приехали не вовремя:
Домик Грина на замке.
Раскричались что-то вороны
На зелёном сквозняке.

Домик Грина в тишине.
Я смотрю поверх калитки.
И почудилась в окне
Мне печаль его улыбки.

Нас к нему не допускают.
Нас от Грина сторожат.
И ограда зубы скалит,
Точно сорок лет назад...

Но спасибо добрым людям:
Снят замок, открыта дверь.
Не одни мы Грина любим,
Не одни скорбим теперь.

Мы заходим в домик низкий,
В эту бедность и покой.
Свечи — словно обелиски
Над оборванной строкой.

Всюду даты и цитаты.
Не изменишь ничего.
Все мы горько виноваты
Перед памятью его.

И за то, что прожил мало.
И за то, что бедно жил,
И за то, что парус алый
Не всегда нам виден был.
1974.

ИРИНА ЕРМАКОВА

СУМЕРКИ
лауреат Волошинского конкурса 2015 года

Вот и... выход в небо...
И.Бунин «Венеция», 1913

Не была лет сто я в Коктебеле
Из маршрутки выйдешь — всё на месте
От морского воздуха пьянеешь
Справа профиль, слева мыс, — все так же
Выгибают черепок залива
Легкий блеск дрожит у горизонта
Надо всем кружит штурвалом солнце
Сентября тринадцатого года
И колотится у горла сердце

Но — остановиться-оглядеться

Головой тряхнешь — и все другое
Очертанья, запахи, наречья
И погода, и страна другая
Мир другой. А ты чего хотела?
Я хотела кофе чашку или
Рюмку коньяку. Тепла немного
Золотую радость узнаванья

Барышни в купальниках и пестрых
Густо радостных татуировках
А джигиты в бабочках и белых
Фартуках бегут, а попугаи
Вслед на чистом суржике смеются
И траву прохожим предлагают

Тропка асфальтированной змейкой
Меж лотков-ларьков-столов-палаток
Все гудит-орет-торгует-кличет
Варварская музыка клокочет
Чайка барражирует с сосиской
В клюве перекошенном лиловой
Мир иной
Но горы, бухты, камни

Сумерки сгущаются, спускаясь

Мелкий дождь горит под фонарями
Крики, смех, глухие фотовспышки
Бродят бородатые поэты
Тот рычит, ведя с собой беседу
Тот мутузит и трясет коллегу
Слышно — за украденную строчку
И катается по гальке эхо

На веранде господин нездешний
В белой паре, в довоенной шляпе
Подливающий в бокал столетний
Девочке, по виду итальянке
Драгоценное вино, бормочет

Тот, кто молод,
Знает, что он любит. Мы ж не знаем —
Целый мир мы любим...
Молодость груба, жадна, ревнива,
Молодость не знает счастья — видеть
Слезы на ресницах Дездемоны,
Любящей другого...
Вот и светлый
Выход в небо

Господин, на Бунина похожий
Приподнялся над плетеным креслом
И завис, качаясь, и растаял
В воздухе уже преображенном

Вот он, воздух сольный, дымный, винный
Не татарский и не караимский
И не русский и не украинский
Колыбельный воздух коктебельный
Что разносчик фокусов прозрачных
Шариков светящихся на нитке
Или плоских камешков летящих
По волне упругими скачками
На хорей похожий пятистопный

Так дыши. Сиди себе на пляже
И смотрись в невидимое море
В черную взволнованную воду
Набегающую неизменно
Так же, как сто лет назад и так же
Как через сто лет сидеть тут будешь
В той же красной майке, мокрых кедах

Что нам до того, что нас на свете
Нет давным-давно — да вот, он, воздух
Блеск ночной, невидимые горы
Мерный гул, распахнутая воля
Значит, мы сидим с тобой на гальке
Над осенней мглой, бегущей с моря
Смотрим в воду черную живую
Навсегда обнявшись. Навсегда

ИРИНА ЕРМАКОВА

Слов нет! Настоящий Поэт! Удивительные находки в каждом абзаце. Обязательно украду (запомню наизусть) эту вещь.
Плюсище!

Вот ещё одна её вещь (отсутствие знаков препинания объяснить не могу, но так во всех источниках).

Праздник военно-морского флота

Свет велик и продольно изрезан как Севастополь
дышат с присвистом ракушки бухт и колышут жару
вспух брезент гарнизонный на жовто-блакытном ветру
даст отмашку прихлопнет – и солнце пошло на посадку

Нервно прыскают волны-подлизы по яшмовым глыбам
обегая шпионской медузы чудовищный гриб
в ржаво-розовых злачно-зеленых зазубринах глыб
преломляется луч разжигая вечернюю воду

Известняк остывая желтеет синеет влажнеет
базилик-редкозуб обращается в сумрачный лес
так на жизни другой половине звонит Херсонес
что над городом черным взрывается бес фейерверка

Пристань Графская вскрикнет как будто подстрелено лето
будто пушками Твердь отсекли наконец от земли
где уже самостийно-горящие корабли
изрезают продольную темень до полного света

Рассказ Анастасии Вертинской.
Как-то режиссер Птушко позвонил маме и сказал: Лиля, у тебя две дочки — 15 и 16 лет, а я ищу актрису на роль Ассоль. Может, приведешь какую-нибудь из них на пробы? Мама сказала, нет-нет, никаких проб, Александр не хотел, чтобы они были актрисами. Но Птушко уговорил. И мама повела меня. А я в 15 была очень спортивным подростком, носила треники, играла в баскетбольной команде и была коротко стрижена. Птушко, как только увидел меня, сказал «ой, нет-нет-нет. Нет ли у тебя, Лиля, какой-нибудь другой дочери? Получше?» Мама сказала, есть, но та совсем плохая.

Пока то, да се, гримерша посмотрела на меня и с жалостью сказала: «Давай платьице наденем, ты же девочка. Волосики причешем». На меня надели светлое нежное платье, наклеили реснички, и Птушко был изумлен. Меня утвердили. А поскольку я была не актриса, то решили дать мне учительницу, которая бы репетировала со мной роль. Это была Серафима Германовна Бирман, характерная актриса старого кинематографа. Огромного роста, со специфическим бирмановским голосом. Маленькие глазки-буравчики и седина, стриженая под горшок. И она показывала мне Ассоль. Повязав платок, став похожей на Бабу Ягу, она брала эмалированное ведро и, приложив руку козырьком ко лбу, показывала мне встречу Ассоль с Греем. Огромная Серафима стояла и всматривалась — и меня всю колошматило.
Наконец ее маленькие глазки вспыхивали сумасшедшим светом, она вскидывала руку и громко кричала зычным голосом: «я здесь, Грэ-э-й!». И огромными прыжками бежала навстречу воображаемому Грею, громыхая ведром, срывая платок с головы и тряся седыми волосами.

И я, глядя на нее, понимала, что таких вершин мастерства никогда не достигну. Серафима была критична и неумолима. И лишь когда я уже сыграла Офелию, она позвонила маме и сказала: «Лиля, кажется, я могу вас обрадовать. Кажется, она не полная бэздарь».